Ирина Корженевская - Девочка-Царцаха

— Давай мне папиросу, пожалуйста! Курить я крепко захотел,— сказал Ибель Ксении, отряхивая песок с седла и колен.

Ксения полезла за портсигаром, но сначала ей пришлось выбросить из кармана несколько горстей песку.

Кое-как отряхнувшись, всадники двинулись в путь, и все удивлялись, какая масса саранчи погибла от урагана. Она валялась на протяжении не менее чем пяти верст.

— Очень страшно это,— тихо оказал Ибель.— Наверно, в этот час душа его к Эрлик-хану на допрос пришел, так я думаю...

— Я сам испугался,— отозвался Нимгир.— Не знаю почему, думаю, я видел этого человека раньше... Только где и когда, никак вспомнить не могу. А ты тоже крепко испугался, сестренка?

— Да, и мне было страшно,— ответила Ксения.— Но ведь все это так и должно было случиться... Кто же жил, как царцаха, как она и умирать должен.— Она посмотрела вперед. Там под ясным синим небом простиралась ровная, выметенная ураганом дорога, а вокруг горько благоухала полынь...

Ксения ночевала у Клавдии Сергеевны. Ей приснилось, что опа уютно спит, свернувшись в комочек, глубоко в земле и просыпа ется от проникшего к ней солнечного луча. Схватившись за него, Ксения тянется кверху, с трудом и болью раздвигая землю.

А наверху трава, покрытая сверкающими росами, качается и тихо шелестит.

И вдруг Ксения чувствует, что и сама она травинка, тоже покрытая росой и тоже качается и шелестит. И необыкновенный восторг охватывает все ее существо.

«Цвети, цвети»,— шелестят вокруг нее травы. И Ксения кланяется им до земли, выпрямляется, раскрывает объятия и цветет, безудержно цветет и любит весь мир и вдруг понимает, что любовь и цветенье — одно и то же.

Но вот со всех сторон опять появляется саранча. Безумный страх охватывает Ксению. Она хочет бежать, но не может оторваться от земли и, вскрикнув, просыпается. Оказывается, она даже села во сне. Комната совсем голубая от луны, с улицы доносится песенка сверчков.

Ксения вспоминает вдруг страшного всадника, кричавшего ей что-то, и, бросившись в подушки, горько плачет. Никто на целом свете не знает, что это она, она помогла ему отправиться к Эрлик-хану, и как ей тяжело!

— Что с вами, Ксаночка?—Клавдия Сергеевна, разбуженная ее криком, подбегает к ней, садится на край постели.— Милая моя, вы плачете? Неужели и вы плачете? Но о чем? Что случилось? Приснилось что-нибудь, да?

— Да... Приснилось,— сдерживая рыдания, отвечает Ксения и гладит руку Клавдии.— Приснилось мне, что я как трава расту, и расти так больно, так трудно!..

Утром Ксения уехала в Булг-Айсту. Клавдия Сергеевна тоже должна была приехать туда на следующий день. Ее вызывали на заседание в исполком, где ей предстояло делать содоклад.

Вернувшись из Салькын-Халуна, старик Говоров немного прихворнул: простыл маленько, ночуя в степи. Несколько дней он провел в постели и думал о смерти.

«Неровен час, придет она за мной, а дела-то мои не кончены...» Ждать, когда молодежь познакомится, на его взгляд не стоило: будут хоровдиться, стесняться, а если самому вмешаться, дело пойдет скорее. И как только ему полегчало, он начал действовать: придумал посадить перед своим домом деревья и пошел к Василию Захаровичу на питомник, попросить парочку саженцев тополей либо ясеня.

Василий Захарович дал ему и тех, и других, да еще посоветовал, как за ними ухаживать. Старик завел речь о делах хозяйственных, а лесовод до таких разговоров был великий охотник. Решено было, что Василий Захарович заглянет к Говорову, кое-что посоветует насчет плодовых деревьев.

Василий Захарович зашел на другой же день. Пока они в саду гуляли, поспел самоварчик. Говоров очень уж просил гостя не побрезговать — откушать чаю с медком. За чаем прислуживала Машенька — русая, синеглазая девушка, кровь с молоком. Была она в новом сатиновом платье; отец успел шепнуть ей, чтобы опа к столу вырядилась получше. Машенька потчевала Василия Захаровича добросовестно, но не вымолвила ни слова, стеснялась.

После чая Говоров повел Василия Захаровича во двор, показал ему и лошаденку, и хлев для двух коров, которые были еще в поле вместе с пятью баранами, открыл и свинарник, где выкармливались два борова, пудов на десять каждый, показал свиноматку с двенадцатью поросятами. Во дворе бегало десятка полтора кур, а между ними важно расхаживали индюк и индюшка.

— Есть у меня и утки с гусями,— доложил Говоров,—они спозаранку на пруд уходят, а к вечеру сами домой ворочаются. Зимой мы без мяса не сидим.

Василий Захарович похвалил хозяйство старика.

— Хозяйство — оно хорошее, слов нет,— согласился Говоров,— да вот не знаю, кому оно после смерти достанется.

— Как кому?—удивился Василий Захарович,—Дети-то у вас есть?

— Сыновьям оно не нужно, они своим обзавелись, а эта усадебка дочке назначена, когда она замуж пойдет. А за кого — вот забота. Вдруг вертопрах какой попадется?..

Говоров провожал Василия Захаровича до пруда, интересовался как тот живет, кто ему готовит обед, да кто стирает, и несколько раз, сокрушенно качая головой, выразил мнение, что нехорошо, когда молодой мужчина мыкается в одиночку.

Прощаясь, Говоров, как бы невзначай спросил Василия Захаровича, нет ли у него на питомнике поденной работы для Машеньки, а то она день-деньской сидит дома; на питомнике она хоть с девушками перемигнется, да что-нибудь себе заработает. Приданое у нее есть, конечно, и неплохое, а все же лишнее платье да платок не помешают.

— Присылайте. Работа найдется.

Василий Захарович понял хитрость старика. Он и раньше слышал от него какие-то намеки, да не думал никогда, что они к нему относятся; а на этот раз не понять его мог бы только юродивый. О таком хозяйстве, как у Говорова, Василий Захарович даже не смел и мечтать, поэтому поведение старика сильно его взволновало.

До сих пор Василий Захарович чувствовал себя едва ли не самым последним человеком в Булг-Айсте: и Эрле, и землемер, и даже Обушиев-калмык жили много лучше его. Внимание Елены Васильевны он считал для себя счастьем, и когда она предложила ему заниматься, он с радостью согласился. И он старался учиться, чтобы стать впоследствии специалистом, хотя бы средней квалификации. Но ученье его плохо продвигалось: порою он чуть не стонал над алгеброй и геометрией, а сама Елена Васильевна иногда, выходя из себя после многократных объяснений одного и того же, говорила:

— Какой же ты, Вася, у меня бестолковый!

После посещения Говорова Василий Захарович сильно задумался. Представляя себя владельцем хозяйства старика, он чувствовал прямо-таки отвращение к алгебре и геометрии, а сама Елена Васильевна, к которой он как будто питал искреннюю привязанность, показалась ему чужой. И в самом деле,— думалось ему,— так ли уж необходимо человеку образование? Вот, например, он—кончил трехмесячные курсы и уже заведует питомником. Работа самостоятельная. Зарплаты хватает. Если он что-нибудь не знает, можно спросить у того же Эрле. Люди грамотные кругом есть, они научат и посоветуют. Зачем же мучиться с какими-то задачами, экзаменами? Вот Говоров—и читать как следует не умеет, а живет не хуже, а много лучше образованных людей!