Ирина Корженевская - Девочка-Царцаха

— Па русскую правду-мравду плевать надо!—говорил он.— Надо свою, калмыцкую правду искать, а какая она — красная или зеленая, все равно. Где много калмыков, там и калмыцкая правда.

Поехали ни генерала Улагая искать. Полк у него калмыцкий был—две ысячи сабель, он под Давстой стоял. Озун сам с Улагаем говорил тогда:

— Давай соберем наш народ, уйдем от улусов в Сибирь. Там много земли свободной. Монголов там тоже много. С ними жить будем, пожалуйста. Пускай урусы друг с другом дерутся. Зачем калмык должен в чужую драку лезть?

Не захотел генерал Улагай никуда уходить.

— Или забыл ты,— сказал он,— старинную калмыцкую пословицу: «Незнакомый начальник — тигр, незнакомая местность — ад». И еще есть одна пословица: «В привычной стране грубый холст мягок, а шелк незнакомой местности — не лучше холста». Если уйдем мы от урусов, там еще кто-нибудь на нас верхом сядет. Давай скорей на коня, бери саблю и помогай большевиков бить. Обещает нам Деникин, хорошо будет калмыкам жить, если они большевиков прогонят...

Но и с Улагаем недолго Озун ходил. Большевики разбили Улагая. Из двух тысяч только шестьсот человек осталось... А из двадцати товарищей Озуна только девять. Опять советовался с ними Озун. Решили ни к кому больше не ходить, а отдельно держаться. Наверно, теперь недолго осталось: калмыцкий народ не захочет беспорядок терпеть, наверно, скоро в Сибирь тронется...

Когда затравленные и голодные улагаевцы мерзли в развалинах какого-нибудь зимовья, а по степи мчался неистовый ветер, они невольно вспоминали свои кочевья. Тосковал о кибитке и сам Озун; он вспоминал в такие минуты детство, и, как это ни странно, даже каторгу: даже там, на нарах, с кандалами на ногах он имел свое место, а нынче для него нигде места нет.

Вскоре после окрыления саранчи пришла очередь Багальда-на ехать в хурул за провизией. С тех пор как арестовали гелюнга, бандиты ездили за провиантом только по ночам.

Когда Багальдан выезжал из хурула с двумя мешками, навьюченными на лошадь, которую он вел в поводу, милиции удалось его задержать.

Кулаков начал с того, что поздоровался с Багальданом за руку и предложил ему закурить, а потом заговорил с ним так, как будто Багальдан не бандит и конокрад, а порядочный, симпатичный человек.

Он попросил Багальдана помочь ему в очень важном деле — ликвидировать банду. Если Багальдан поможет, он будет помилован. Конечно, заставить его это сделать никто не может, но если он откажется, то теперь же будет отправлен прямо в тюрьму, потому что он конокрад, убежал из-под ареста, стал бандитом и ранил харгункиновского председателя.

Говорили с Багальданом и калмыки-милиционеры, и все уверяли, что если он поможет им взять банду, он сделает большое добро для всего народа.

Багальдан думал недолго, потому что в банду он попал, только боясь тюрьмы, ничего против советской власти не имея. И вот ему предлагали такой выход, о котором он не смел и мечтать. И он согласился...

...Багальдан сообщил своим, что отряд милиции распущен на трехдневный отдых, а начальник уехал в Булг-Айсту. Поэтому Озун решил тоже отдохнуть и отоспаться. Посоветовавшись с товарищами, он избрал для этого тот самый зимовник у Двенадцати худугов, тде когда-то произошла его встреча с Кюкин-Царцаха.

К вечеру в степи сильно похолодало. Добираясь к Двенадцати худугам, бандиты, порядком голодавшие в последнее время, продрогли и с нетерпением ожидали ужина. В мешках, доставленных Багальданом, были сушки, хурси, плитки чая, мука и спички, а в зимовнике они нашли масло, большой кувшин с аракой и крупного барана.

Как всегда, Манчжи и Багальдан взялись готовить ужин. Остальные, в том числе и Озун, занялись починкой одежды, обуви и стремян.

Когда ужин был готов, все расположились общим кругом. Разговоров на этот раз было мало, все были голодны. Озуну дали голову барана — самую почетную часть: он вспомнил, как доверчиво бежал баран за своим убийцей, и не мог есть ее, а передал Манчжи. Багальдан подсел к Озуну и тихонько оказал, чтобы Озун повременил посылать к гелюнгу за провизией: милиция часто шляется около хурула. Озун молча выслушал его и спросил, напоены ли кони и кто сегодня ночью будет дежурить.

Северный ветер так завывал за стенами зимовника, что пожилой Манчжи Эрдниев поднялся нехотя, чтобы идти на дежурство, Багальдан предложил ему оставаться, взамен пойдет он, более молодой и здоровый. Озун согласился.

Бандиты стали укладываться спать. Озун ушел в глубь зимовника и расположился рядом с Манчжи.

Фонарь был погашен, и зимовник погрузился в кромешную тьму. Сквозь проломанную крышу, дыры и щели в стенах со свистом прорывался ветер. Он примчал сегодня к Озуну какой-то удивительно знакомый, тоскливый напев, заставил долго лежать во тьме с открытыми глазами и вспоминать, откуда он. И Озун нашел его на самом дне своей памяти. Это была старинная калмыцкая песня:

Лучше, если дочь не родится или не останется живою, Если она родится, лучше будет, если она тотчас умрет! Очень хорошо, когда поминки совпадают с рождением! Очень хорошо, очень хорошо!

Эту песню в раннем детстве пела забитая молчаливая женщина, ничтожное существо питавшееся объедками мужчин, никогда не садившееся у очага с отцом и гостями, существо, которое всегда спало на земле у ног отца,— мать Озуна!

Почему Озун не вспоминал ее до сих пор? С восьми лет, когда отец впервые посадил его на коня, Озун перестал обращать па нее внимание. А сегодня ему хотелось быть около нее...

Озун вспомнил и красивицу Саруу — двенадцатилетнюю девочку с длинными волосами, которую он собирался украсть и сделать своей женой. Если бы не убийство сборщика албана, так оно и было бы...

Кажется, еще никогда Озун так не тосковал, слушая ветер, будивший воспоминания далекого прошлого, и от этого у него так болела грудь, что он встал и вышел из зимовника.

Была черная, беззвездная ночь, и Озун шел вперед на ощупь, пока не наткнулся на какую-то кибитку. Он откинул кошму у входа и видит: горит очаг, а вокруг него сидят трое —отец и два царских чиновника. Сзади, как тень, мать Озуна стоит. «Вот хорошо! Значит, я не убил сборщиков»,— подумал Озун, зашел в кибитку и сел у очага. «Ну теперь ты будешь платить албан?— спрашивает один из чиновников.— Больше тридцати лет я ждал!» И так страшно засмеялся, что Озуну стало холодно. Мать подошла к нему и запела:

Лучше бы, лучше, если бы ты, сын мой, не родился! Жалко, жалко, что, родившись, ты тотчас не умер! Очень ведь хорошо, когда поминки совпадают с рождением!

Вырвался Озун из объятий матери и без оглядки побежал в степь, хотел кричать, но голоса у него не оказалось, а когда, наконец, закричал, весь в поту проснулся и своим криком разбудил Манчжи Эрдниева и рассказал ему свой сон.