Ирина Корженевская - Девочка-Царцаха

Он помолчал.

— Калмыцкая пословица есть: «Делатель должен кушать дело свой». За все, что я сделал, мне или расстрел, или каторга до самой смерти. Жил я на свете пятьдесят лет и половина на каторге сидел. Хватит. Душа больше не терпит тюрьма. Лучше я еще три дня буду в степи, чем. до самой смерти в тюрьме. Охота за мной сейчас очень большой, это я тоже знаю. Вот смотри,— Озун показал ей небольшой шрам на левой руке,— первый раз за пятьдесят лет меня пуля шальной оцарапал. Я раньше песню пел — огонь, вода меня не возьмет. Теперь вижу: врет мой песня. Смерть рядом сейчас ходит. Сам я хочу умирать и сразу... Я твой лекарство сейчас кушать не буду. Жить буду, пока не поймают. Когда поймают, бояться не буду — сразу глотаю его, и нет Озуна. Я все тебе сказал.

— Ты можешь умереть и без лекарства. У тебя есть оружие.

— Голова есть у тебя? Думай немножко-немножко... Твой большевик будет ожидать, когда Озун себя стреляет, потом у него наган возьмет? Если успею, стрелять себя буду, а если нет? Думай, говорю! Отнимать у тебя этот лекарство я не могу, надо знать, сколько его кушать, чтобы сразу помирать. Думай еще немножко, пожалуйста. Вот если бы ты сам, как Озун, прожил, что

ты сделал бы? Помнишь, ты у кургана сказал: если бы царцаха сам себя убивал, хорошо бы это был. Думай, говорю...

Ксения сжала виски. Ей казалось, что ничего труднее и страшнее,

чем эта просьба, в ее жизни не случалось.

Наконец она вынула из потайного кармана пробирку со стрихнином,

которую приберегала для себя, и дрожащей рукой протянула Озуну.

Озун поспешно спрятал пробирку за пазуху и глубоко вздохнул:

— Ханджанав! 26 26 Спасибо! Теперь помирать буду, Кюкин-Царцаха помнить буду.

Он сам привел ее лошадь, подтянул подпругу и повернул стремя, приглашая ее в седло, а когда она села, тихонько снял висевшую на ее руке нагайку и надел ей другую, с рукояткой, отделанной серебром.

— Зачем это?

— Такой у нас закон есть: хорошего друга встретишь — меняй с ним нагайки.

— Менде-сяахн!— Ксения подала ему руку.— А может быть, ты явишься? Умереть никогда не поздно.

Он покачал головой.

— Прощай, Кюкин-Царцаха. Живи счастливо, я счастливо умирать буду.

Ксения медленно поехала через площадь, кишевшую саранчой. На душе у нее было тяжело... Там, у зимовника, оставались люди, обреченные на смерть. Могли ли они не думать об этом?

— Ширр!.. Шерр!.. Цвишир!..— все еще совещались скворцы. Лошадь ступала осторожно, навострив уши на саранчу. Ксении казалось, что она стоит на месте, а земля уходит из-под ног лошади, и у нее сильно кружилась голова.

А саранча, тоже обреченная на смерть, продолжала двигаться навстречу, радуясь своему бытию и не сознавая, кто она, куда и зачем движется. Ее мчали ноги.

Солнце склонялось. Степь клокотала.

Ксения стояла у входа в палатку и тосковала; более отвратительного зрелища, чем простой машин, как ей казалось, она не видела.

Помоны стояли с бессильно опущенными шлангами-рукавами. Рабочие попрятались от зноя под телеги и не подавали голоса.

Вокруг кишела саранча. Дул горячий ветер. Солнце стояло в зените, безжалостное, раскаленное... А на горизонте сверкало огромное синее озеро. В нем отражались густые кроны деревьев, благодатная тень. Ксения видела даже легкую рябь на воде. Озеро было не так далеко. Казалось, стоит проехать версты три, не больше, и будет вода, будет работа, будет жизнь... Но Ксения не трогалась с места. Она знала, что это мираж, обыкновенный мираж, который никого в отряде не обманывает...

Так случалось теперь часто.

Уже в половине июля солнце высушило большую часть худугов, и люди, уезжавшие за водой на заре, возвращались к вечеру, а то и на другой день. Каждое ведро воды в отряде учитывалось, и все следили, чтобы ни одна капля не проливалась даром, а особенно Инджи. Ксения слышала, как утром он долго ругал молодого парня: тот недостаточно плотно заткнул бочку, из нее капала вода.

Накануне мимо стана Ксении проезжал отряд Кулакова — пятнадцать человек. Они тоже страдали от жажды. Кулаков послал одного милиционера спросить у Ксении, не может ли она напоить его людей и коней. Воды было очень мало, но Ксения сказала Ребджюру, чтобы он дал людям, а для коней у нее нет.

Посланный Кулаковым замахал руками, чтобы товарищи его подъехали, а сам начал пить. Как жадно он пил! Ксения улыбнулась ему, когда он сказал «спасибо» и облегченно вздохнул, вытирая руками лоб. Она не стала ожидать других, ушла в палатку. Встречаться с Кулаковым ей не хотелось. Пускай напьется и — скатертью дорожка.

У него тоже трудная работа, но все-таки она помнит и такое, отчего у нее до сих пор пальцы сами сжимаются в кулаки, а брови так и едут к переносице.

Саранча шла теперь беспрерывно со всех сторон и съедала начисто не только подпаленную солнцем траву, а все доступное ее зубам, что попадалось на пути. Она уже съела марлевый сачок, а от Ксениного байкового одеяла оставила на память несколько жалких лоскутков.

Удивительное существо эта саранча! Она ела совсем не потому, что испытывала голод, ей просто нравилось жевать. Ведь оставляемые ею испражнения состояли из почти непереваренной травы. Она просто прогоняла травяную жвачку через желудок!

Умирая, саранча страдала, как и все живое. Проглотив песчинку яда, она пьянела, спотыкалась, забиралась в трещинки земли и паучьи норки и лежала там, изредка пошевеливая ножками и усиками, пока не наступала смерть. Ксения никогда не смеялась над ней, хотя и убивала ее убежденно.

Когда простои вывели из себя и Ксению, и рабочих, они стали пускаться на выдумки — днем набирали горстями саранчу и бросали ее в костры, а по вечерам, когда саранча собиралась кулига-

ми в разные углубления, в норки, под кустики на ночевку, зажигали вокруг нее траву. Рыли они и канавы, но лопат в отряде было мало.

Гнали саранчу люди и во сне; об этом часто рассказывали и сами рабочие, это слышала и Ксения, иногда совершавшая ночной обход стана,— рабочие бредили саранчой.

Бредила и Ксения. Ее видения были всегда одинаковы — вся степь от горизонта до горизонта красно-кирпичного цвета; саранча двигалась на лагерь Ксении со всех сторон, съедала траву, быков, телеги, бросалась на палатку и, наконец, на Ксению.

Ксения вскакивала в ужасе, вся в испарине.— «Нет, это сон! Никакой саранчи».

Кругом покой и холод. Зубы выбивают мелкую дробь.

Натянет на себя плащ Ксения и только закроет глаза — сразу исчезают тьма и тишина, снова со всех сторон наступает на нее саранча, а Ксения уже не может встать, не может убежать от нее! Так кружится голова! Нет! Невозможно уснуть! И как болят треснувшие от жары губы... На зубах хрустит песок, в носу запеклась кровь. До чего же тяжко! До чего тоскливо! До чего же жалко самое себя! И так лежит Ксения, устремив в темноту взор, и слушает, как откуда-то издалека доносится задумчивый серебряный голос сверчка-пустынника...