Алан Савадж - Повелительница львов

— Я надеюсь услышать о вас только хорошие сообщения, — сказал он. Но так и не уточнил, что именно имеет в виду.

На то, чтобы достичь Кана, нам понадобилось два дня; поездка была приятная, всё это время мы с Пьером ограничивались обменом взглядами; на каждой стоянке он устраивал для меня, принца, Сомерсета и всей свиты поистине царское угощение. Заметив, что мои дела пошли на поправку, Сомерсет, видимо, решил, что и его собственные тоже должны пойти на поправку, во всяком случае, в отношении моей постели, и был весьма мрачен, когда я отвергла его притязания. Но я берегла себя для более крупной игры.

Жители Кана, заранее предупреждённые Пьером, встретили, нас обычными криками «ура!». Низко кланялись юноши, улыбались резвые девушки, летели по воздуху розовые лепестки. Если бы к этому времени я не привыкла более интересоваться сутью дела, нежели внешними проявлениями, я была бы глубоко растрогана. Но умудрённая опытом, я отвечала на приветствия толпы улыбками и взмахами руки; в сопровождении эскорта мы проехали в замок Пьера, где в нашу честь устраивался роскошный банкет; мы с сенешалем сидели во главе стоявшего в самом центре стола, улыбаясь всем пирующим. Принц Эдуард сидел по правую от меня руку и был всецело занят едой, тогда как Сомерсет уделял всё своё внимание какой-то пышногрудой девице, очевидно специально к нему приставленной.

Это позволяло нам с Пьером наслаждаться обществом друг друга.

— Надеюсь, вы удовлетворены, ваша светлость? — спросил он.

— Пока всё идёт хорошо, — заверила я его и нечаянно уронила салфетку между нами.

За моим креслом, естественно, толпились дворяне и их дамы, готовые прислуживать мне, но Пьер, оттолкнув их, решил сам поднять салфетку. Для этого ему пришлось опустить голову ниже уровня столешницы, так, что его лицо оказалось напротив моего колена, которое он и поцеловал, находчиво приподняв подол моего платья рукой с зажатой в ней салфеткой. Учитывая приложенные им усилия, никто не обратил внимания на то, что он появился из-под стола с покрасневшим лицом.

— Вы выполняете все мои желания, господин сенешаль, — сказала я ему. — Почти все желания...

— Знаете ли вы, как долго я мечтаю о вас, ваша светлость? — спросил он, понизив голос.

— По крайней мере, семнадцать лет, господин сенешаль, — напомнила я. — Хотя, не стану отрицать, может быть, и дольше. Но ведь и королевы тоже мечтают.

У него возникли неожиданные затруднения с гульфиком, но для человека столь опытного выглядел он странно неуверенно.

— Если бы только я мог поверить вам, ваша светлость.

Надо брать быка за рога, подумала я. Сравнение было вполне уместным.

— Я не могу допустить, чтобы мой военачальник сомневался в каких-либо моих словах, — заявила я. — Мне хотелось бы побеседовать с вами наедине об одном неотложном государственном деле.

— Пусть только ваша светлость соблаговолит назначить время. — Он облизнул губы.

— Повторяю, дело совершенно неотложное, господин сенешаль. Боюсь, оно не может ждать до завтрашнего утра.

Ждать до утра не пришлось. Необходимо было покинуть пиршество, и когда я объяснила присутствующим, как сильно устали мы с принцем, — Эдуард и в самом деле задремал над своим поссетом, — нас отвели в наши опочивальни. Эдуард проснулся было, но тут же опять уснул; после того как фрейлины раздели меня, я отпустила их всех и принялась ожидать прихода моего повелителя такой же нагой, какой некогда появилась на свет.

Странно сознавать, что давнишняя мечта близка наконец к осуществлению. С того дня, как я отдала Пьеру свой шарф, я частенько, между делами, задумывалась, насколько он хорош как любовник, хотя в самом начале совершенно себе не представляла, каким должен быть любовник. Приобретя некоторый опыт, я обнаружила, что мои мысли вновь и вновь возвращаются к нему. Лёжа в постели с королём Генрихом, я не могла не думать, как обращался бы со мной такой человек, как Пьер. Не могла я не думать и о том, что мог бы противопоставить Пьер безумному натиску Суффолка. А когда Сомерсет посвящал меня во французское искусство любви, я невольно заинтересовалась: а как бы поступал на его месте француз. И вот настал желанный миг! Пьер тихо постучался в дверь, а затем вошёл. На нём не было ничего, кроме длинной ночной рубашки, которую он тут же снял.

Мы почти ничего не говорили — лишь несколько нежных слов, — ибо были слишком стары, слишком долго ждали, чтобы ощущать поэзию любви во всей её полноте. Но наши губы и языки соединялись, пальцы сплетались, наше дыхание смешивалось, в этом и заключалась своеобразная поэзия. Он целовал меня всю, сверху донизу, а между моих ног его рот задерживался достаточно долго, даруя мне такое блаженство, которое я редко испытывала с другими любовниками. Точно таким же образом и я ласкала его, останавливаясь, однако, перед самой кульминацией, а это давалось нелегко — так велик был наш взаимный пыл.

И всё это время я думала, что он сделает, чтобы достичь кульминации, и была удивлена, даже встревожена, когда этот сладостный миг настал. В молодости Брезэ долго служил на востоке и давно уже отказался от христианского способа любви. Он поставил меня на кодеин, ягодицами к своему паху, как будто я была сукой в течке, впрочем, в тот миг я именно такой себя и чувствовала, а затем пронзил до самого живота. Всё это время его руки ласкали мои груди, но затем обхватили бёдра, и мы разделили взрыв бурной радости, второй за этот вечер; переполнявшее меня блаженство изливалось в томных стонах, которые, без сомнения, обеспокоили моих фрейлин, находившихся в соседней комнате. Но они знали, чем мы занимаемся.

О счастье! Конечно, это такое недолговечное чувство. Оглядываясь назад и вспоминая, как мало времени мы пробыли вместе, я иногда негодую на судьбу, заставившую меня семнадцать лет ждать единственного человека, которого я могла бы любить без всяких ограничений. Но я тут же думаю, что, распорядись судьба иначе и соедини она нас, когда мне было всего пятнадцать, в своей неопытности я бы не могла понять, что со мною делают, или, ещё того хуже, так сильно увлеклась бы, что другие любовники не представляли бы для меня никакого интереса. Если бы мы встретились после того, как мне исполнилось двадцать, могло статься, что я отринула бы всякое мирское честолюбие, а заодно и ответственность, лишь бы быть с ним рядом, покорная каждому его зову.

Мне же было тридцать два; юность даже не подозревает, какие чувства испытывают в этом возрасте, но я знала: мне предстоят великие дела, а жизненный опыт подсказывал, что чувственные удовольствия не должны стоять на моём пути. Я считала само собой разумеющимся, что Пьер в течение всей кампании будет делить со мной постель или шатёр. Но мы оба соглашались с тем, что любовь не должна мешать нам выполнять свои обязанности. Это было последнее счастливое время.