Алан Савадж - Османец

— Разве у тебя нет глаз? Рисуй, что видишь, — усмехнулся Мехмед.

Художник, как утопающий, хватался за соломинку, стараясь избежать того, что он считал смертным грехом.

— Это не так просто, о падишах. Чтобы изобразить тело, я должен знать, как оно живёт и движется, как соединены мускулы и сухожилия, где они начинаются и где заканчиваются. О падишах, поверь мне...

Мехмед вспылил.

— Ты, низкий мошенник! — закричал он, выпростав руку и указывая перстом. — Хочешь пренебречь приказом своего эмира? Берегись, я прикажу спустить с тебя шкуру. Тогда-то мы и увидим, где прикрепляются твои мускулы. Ты это хочешь выяснить? Тогда выяснишь. — Его указательный палец взлетел и остановился на одном из чёрных слуг. — Этого будет достаточно. Ты и ты, — закричал он на своих испуганных охранников, возьмите этого мальчика. Разрежьте его от шеи до промежности. Разложите перед этим негодяем, и пусть он изучает, как соединяются мышцы и сухожилия. — Его палец указал на художника. — После этого тебе уже ничто не помешает сделать рисунок.

Все, казалось, оцепенели. Охранники бросились выполнять приказание эмира. Слуга исступлённо закричал, но был располосован и через мгновение мёртв. Его кровь и внутренности расползлись по полу, его мышцы, вздрогнув в последний раз, были теперь обнажены. Энтони судорожно открыл рот, чтобы закричать, протестуя, но эмир уже вышел из бани... Изучение истекающего кровью трупа продолжалось.

— Останься, — сказал Энтони Халил-паша, — тебя будут рисовать. Иногда нашему господину лучше не перечить.

Иногда, подумал Энтони, «наш господин» не в своём уме...

В этот же вечер Энтони пригласили сыграть в шахматы с эмиром. Они расположились в маленькой комнате позади зала для совещаний; в комнате не было ничего, кроме двух диванов. Энтони потягивал шербет, пока его господин размышлял над ходом.

— Пока я не сказал вслух то, что думаю, я не чувствую настоящей значимости слова, — проговорил эмир. — Знаешь ли ты, что я люблю тебя, Хоук-младший?

— Я счастлив, о падишах, — осторожно ответил Энтони.

— Но ты неверный. Сознание этого делает меня несчастным.

— Человек, изменивший своей религии, не стоит и пяди земли, на которой стоит, — сказал Энтони, чувствуя, что волосы на затылке встают дыбом.

— Ты прав, — сказал Мехмед к удивлению и облегчению Энтони, — и, кроме того, у меня есть для тебя важное поручение. Ты выполнишь его лучше всех, ибо ты чужестранец. Я не буду докучать тебе просьбами изменить своей религии, Хоук-младший. Но меня печалит, что твоё тело останется телом безбородого юноши, не достигшего мужской зрелости. Я считаю, что для тебя самое время взять женщину. Но как я могу предать тебя её презрению? Кроме того, как может войти в рай человек в таком виде? Это невозможно. Я бы хотел, чтобы ты стал одним из нас. Ты не откажешь мне в этом.

Энтони кивнул, понимая, что не может возразить эмиру.

— Я в твоём распоряжении, — сказал он.

Мехмед улыбнулся.

— Я поговорю с твоим отцом. Я сам поручусь за тебя...

Той ночью, впервые за четыре месяца, Энтони был приглашён Кызлар-агой встретиться с ним в полночь в аллее за домом отца. Извилистыми коридорами, наполненными шёпотом голосов, полностью укутанный и с закрытым лицом он оказался перед эмир-валиде.

Мара была в бледно-голубом наряде и казалась более прекрасной чем когда-либо.

— Ты преуспеваешь, Хоук-младший, — сказала она.

— Я живу в постоянном страхе, — признался Энтони.

Она улыбнулась.

— Я не думаю, что это страх. Ты просто полон предчувствий, но даже мой сын не заставит тебя покориться его ласкам. Ты слишком независимый человек...

— Он хочет, чтобы мне сделали обрезание, госпожа.

— Я знаю об этом. — Мара склонила голову.

Энтони задумался, кто или, вернее, как много мужчин и евнухов, окружавших эмира, были шпионами госпожи.

— Ты боишься? — спросила эмир-валиде. — Но этот обряд — залог чистоты. Обрезание не влияет на чувственность, скорее усиливает её. — Она распустила завязку на шароварах Энтони и просунула руку внутрь. — Я могу только сожалеть, потому что сейчас в тебе есть что-то особенное, но я не сомневаюсь, что и «после» ты будешь всё так же хорош. Что насчёт боли, то ты ведь не трус, мой Хоук. В любом случае это пустячная вещь. — Она улыбнулась. — Я, конечно, не говорю о твоих личных ощущениях. Возможно, ты стесняешься публичности обряда? Но через это проходит каждый мужчина на Востоке.

— Я, наверное, ощущаю всё это вместе.

Она засмеялась.

— Всё же тебя передёргивает при мысли об этом. Идём, Хоук-младший, насладимся твоим членом в последний раз в его нынешнем состоянии.

Мара была восхитительна, как обычно. И всё же мысль о том, что ему предстоит, мучила Энтони. Он дошёл до высшей точки наслаждения, но желание снова охватило его. Энтони приподнялся на локте и взглянул в любимое лицо, более спокойное, чем когда-либо. Глаза Мары были закрыты, страсть улеглась.

— Обряд проходит на глазах у всех, госпожа?

Мара медленно открыла глаза и вытянулась струной.

— О да, — сказала она, — даже женщины из гарема присутствуют. — Её улыбка перешла в смех. — За решётками на галерее, конечно.

— Чему быть, того не миновать, — сказал Джон Хоквуд. — Мы должны пойти на это. На этом пути наше спасение.

Мэри была подавлена, Энтони всё больше и больше боялся сам, хотя и не признавался отцу. Он не мог понять природу своего страха. Физическую боль, думал он, можно перетерпеть. Что тогда? Остаётся детский страх предстать в этот момент перед всеми.

Накануне церемонии эмир объявил праздник, во время которого Энтони была преподнесена новая одежда: рубаха и шаровары из мягкого белого шёлка, украшенные золотой нитью.

На следующее утро Энтони в новой одежде шёл в процессии вокруг города под аплодисменты мужчин и женщин. Он не мог не вспомнить другого шествия, во время которого тот несчастный, обречённый на казнь человек, двигался навстречу смерти.

После осмотра Энтони отвели в зал для совещаний, заполненный муфтиями, имамами и придворными — не каждый день эмир присутствовал при обряде обрезания. Энтони взглянул на решётку на галерее. Она была тёмной и непроницаемой, как и в замке на Босфоре, хотя он и различил какое-то мелькание. Весь гарем, можно не сомневаться, собрался наверху. Но это не имеет никакого значения. Он никогда не увидит ни одну из них, за исключением эмир-валиде.

Энтони сопровождали отец и Халил-паша. В центре зала были приготовлены три подушки, около которых ожидали эмир, муфтий и два хирурга. Энтони подвёл к ним Джон Хоквуд, тщательно отрепетировавший свою роль. Он поручил Энтони их заботам.

Затем Энтони усадили на среднюю подушку, эмир опустился на правую, а главный хирург — на левую. Энтони был одет в штаны, поддерживаемые шнурком, который можно было легко распустить.