Алан Савадж - Османец

— Солдату плохо жить без женщины, мой господин, — выпалил Валид. — Я слышал, что жена твоя была самой прекрасной женщиной в мире, что волосы её походили на тонкую золотую пряжу. Но она мертва... Значит, теперь тебе никто больше не нужен? — Как и все в Эрзруме, Валид не представлял себе истинного положения вещей.

Это была черкешенка с белой кожей и голубыми глазами. Волосы её, спутанные и спадавшие на спину, были золотыми. Она не была хорошенькой, но тонкость её черт манила, и не было никаких сомнений в сладких очертаниях её фигуры.

И внезапно Вильям отчаянно захотел женщину... чтобы выпустить всю ту горечь, что поглощала его душу.

— Её зовут Голха, — сказал Валид. — Пусть её руки будут связанными до тех пор, пока ты не приручиш её.

В наполненных ненавистью глазах Голхи не было смирения.

Оружием её стали зубы. Вильяму пришлось вставить ей кляп, чтобы не быть покусанным этими лязгающими зубами.

Вильям хорошо воспользовался ею, если не сказать грубо. У неё были груди, которые можно ласкать, ягодицы, чтобы шлёпать по ним, длинные и сильные ноги, чтобы их раздвигать, и море тепла между ними.

Эта женщина пробудет с ним зиму, ведь до весны нет никаких надежд на известия из Константинополя. Снег пошёл ещё прежде, чем они добрались до Эрзрума, и через неделю после их возвращения город был полностью отрезан от внешнего мира. Его окружала белая мерцающая чудесная земля, грозившая смертью каждому, забредшему сюда.

Можно было или плакать о своём несчастье, или получать удовольствие и надеяться на лучшие времена.

Голха постепенно научилась говорить по-турецки, потому что быстро поняла: если такова её судьба, то лучше смириться с ней. Она прекратила кусаться и брыкаться и полюбила Вильяма с той земной определённостью, которая разрывала ему сердце, напоминая об Эме.

К весне Голха забеременела.

Как только дороги очистились, Вильям послал гонцов в Трапезунд выяснить, нет ли вестей из Константинополя. Посланники вернулись с пустыми руками. С наступлением тёплых дней Вильям и Валид начали ходить на охоту на медведя. Но мысли Вильяма вертелись вокруг одного и того же. Он по-прежнему водил людей в набеги на границу, но сердца его уже там не было. С тех пор как его отец и брат отправились в обратный путь, прошло восемнадцать месяцев. Восемнадцать месяцев — слишком долгий срок.

Вильям не мог больше ждать, что преподнесёт ему судьба, но ожидание ребёнка и понимание, что его поездка из Эрзрума в Константинополь — вызов, заставляли его бездействовать. Он не знал, пошли бы вместе с ним на такое опасное предприятие его собственные люди...

Но к концу лета, когда начали опадать листья и когда Вильям ещё не принял решение, будет ли он ждать весны, на горизонте появились силуэты трёх всадников, приближавшихся с юго-запада. Вильям и Валид стояли на сторожевой башне, пытаясь понять, кто эти люди.

— Именем Аллаха, — проговорил Валид, прищурив глаза, — не Малик ли это?

— С ним женщины, — сказал Вильям и приказал открыть ворота.

Сам он поспешил им навстречу. Джованна почти выпала из седла ему на руки. Её служанка везла маленького сына Джона, Гарри Хоквуда.

Лицо Джованны было обожжено солнцем и высушено ветром. Прежде чем начать разговор с Вильямом, она долго и тщательно мылась. Одежда её превратилась в лохмотья, и к обеду она переоделась в другое платье. Это платье было чёрным.

Вильям уже сразу понял: Джованна принесла плохие вести. Иначе она не рискнула бы добираться сюда через горы.

Понимая её состояние, Вильям ждал, когда Джованна начнёт свой рассказ. Очевидно, она собиралась сообщить то, чего он больше всего боялся. Теперь это свершилось, нужно было узнать подробности и наметить планы.

Джованна отхлебнула тёплого козьего молока и вздрогнула. Вильям отослал слуг — они остались вдвоём.

— Расскажи мне, — сказал он наконец.

— Твоей семьи больше нет. Мой муж мёртв. Твоей семьи больше нет. — Она снова вздрогнула.

— Расскажи мне, — попросил он.

— Я не знаю что.

— Давай с самого начала. Мои отец и брат уехали отсюда прошлой весной. Расскажи, что произошло в Константинополе.

— Они вернулись к концу лета. Твой отец был совершенно болен. В конце поездки он едва держался в седле.

— Отец выглядел больным ещё тогда, когда отправлялся отсюда, — сказал Вильям, — но он бы ни за что не остался здесь.

— Он слёг, мы мало чем могли ему помочь. Когда стало ясно, что больше он не поднимется, мой муж решил действовать от твоего имени. Он рассказал великому муфтию о похищении твоей жены. Муфтий возмутился и пошёл к султану. Баязид отрицал всё и сделал то, чего прежде не делал ни один султан: он привёл муфтия в гарем и позволил ему проверить всех женщин. Там не было ни одной белокурой женщины, за исключением нескольких, очевидно черкешенок.

— Значит, султан убил её.

— Никто не знает. Но даже великий муфтий не может назвать султана лжецом. Муфтия заставили объявить, что Джон Хоквуд оклеветал султана. — Джованна опять всхлипнула. — Моего мужа казнили в этот же день во дворце. Его задушили.

— А отец?

— Палачи пришли и за Пим, но я умолила везира сохранить жизнь великому человеку и верному слуге, который и так уже находился на смертном одре. Нам поставили условие, что никто из нас никогда не покинет дворец Хоука. Я была с твоим отцом, пока он не умер. Я не решилась рассказать ему о казни Джона и сказала, что мой муж выполняет военную миссию. Рассудок Энтони уже помутился, и он поверил моим словам.

— И умер, — грустно сказал Вильям.

— Его последние слова были о тебе, — сказала Джованна. — Я тоже думала только о тебе. Пойми: я не турчанка и не имею с ними ничего общего. Меня приговорили к пожизненному заключению в собственном доме. Кроме того, я знала, что Баязид всеми силами уже давно старался избавиться от меня. Поэтому я задумала бежать, взяв с собой сына, служанку и преданного нам Малика. У меня было достаточно денег, но я знала, что султан сразу пошлёт за мной, как только узнает, что я бежала. Поэтому я не рискнула ехать побережьем, а отправилась в горы. Целый год я добиралась сюда, Хоук-младший. — Она замолчала, глядя в одну точку. — Мне некуда больше идти.

Вильям сжал её руки.

— Здесь ты в безопасности, — он криво улыбнулся, — пока я жив.

Вильям подошёл к окну и посмотрел на горы.

— Ты думаешь, Эме мертва? — спросил он наконец.

— Я уверена в этом. Султан обошёлся с ней по своему обыкновению и, без сомнения, бросил её в мешке в Босфор. Разве не так поступают с нежеланными наложницами?

— Да, — сказал Вильям.

Вся красота её и изящество утонули в Босфоре. А сначала были похищены таким образом, о котором сам Борджиа даже не помышлял. Так много потеряно. И многое надо помнить — пока он жив. Потому что он должен жить, пока не открыл свой счёт.