Тарас Рыбас - Красный снег

— Я хотел еще сказать, — снова послышался голос Кодаи. — Вы охотно принимаете в свои органы самоуправления наших людей. Не знаю, какую пользу они вам принесут. Но они нарушают воинскую присягу, и, как старший, я вынужден об этом заявить.

— Кому заявить?

— Вам и им, конечно…

Паргин и Аверкий затаили дыхание. Им было интересно, как на это ответит Вишняков. Обоим приходилось работать в шахте с военнопленными. Шахта равняет всех, ни языки, ни звания там значения не имеют: у каждого над головой «коржи», которые могут отвалиться, каждому тесно и сыро, каждый крепко запоминает «печки», где можно схорониться в случае, если лава «заиграет» и вздумает рушиться, а для разговоров обилия слов не надо — «руби», «клеваж ищи», «шабаш», «давай на-гора»… Некогда вспоминать о присяге. Почему же этот теперь о ней вспомнил? Видать, не нравится, что военнопленные вошли в Совет.

— Жизнь — она всякое вытворяет, — сказал Вишняков. — Мог ли составитель вашей присяги знать, что вам придется жить не в части, а на шахте? Мне так мнится, что, поскольку вы находитесь на территории бывшего вашего противника и не ведете военные действия, ваша жизнь изменяется. А участие в самоуправлении — дело добровольное для военнопленных.

— Верно рубит! — воскликнул Аверкий.

Он был доволен, что председатель не спасовал и ответил толково, — знай наших!

— Хорошо, — сказал Кодаи. — Разрешите мне еще раз вернуться к этому вопросу…

— Можно и еще раз, — спокойно согласился Вишняков.

— Мне многое неясно… Они, иностранные подданные, как могут участвовать в органах самоуправления другого государства? Никогда не было в истории, чтобы членов парламента избирали не у себя на родине, а хотя бы в соседней державе… Мне они отвечали, что новое правительство России — правительство всех трудящихся, и русских, и немцев, и мадьяр… Если вы разрешите, я выскажу возражения по этому поводу. Не думаю, чтобы в моей Трансильвании хотели петроградского правительства. Не думаю, чтобы управлением Трансильвании интересовались в Петрограде. Значит, нынешнее правительство в Петрограде — это не наше правительство…

За дверью притихли. Аверкий и Паргин догадывались, что мадьяр ловчит в разговоре и Вишнякову надобно ответить еще ловчее.

— Тут одна неувязочка у нас получается, — сказал Вишняков.

Сгорая от любопытства, Аверкий и Паргин придвинулись к двери.

— Казаринский Совет — это не правительство России. А считать какое-то другое правительство своим — кто кому запретит? Ваши, должно, выбирают, которое лучше. Мы им даем такое право. А вернетесь в Трансильванию, сами помаракуете, что и к чему. Вмешиваться в ваши дела мы не собираемся…

— Мне ясно, — коротко и сердито отрубил Кодаи. — Честь имею!

— Счастливо, — сказал Вишняков, провожая Кодаи до двери.

Он столкнулся с Аверкием и Паргиным.

— Чего хотели?

— Да будто и ничего… — ответил Аверкий, наблюдая, как зло чеканил шаг старшина военнопленных. Потом спохватился, подумав, что Вишняков рассержен их сидением под дверью. — Во всем порядок нужон! — вскричал он. — Шахта — она не огород с капустой. Иной всю жизнь тянется, чтоб домок слепить. А тут, можно сказать, богатство подвалило — для всех людей прокорм. Раз мы уже решили управлять, то надо, известное дело, шибко крутить колесо! А на лесном складе пусто. И из ламповой бабам керосин раздают. Ан не хватит и самим? С деньгами тож не густо… Ты гляди, Архип! — погрозил он ему кулаком. «Не сидим глупыми гусаками под дверью, тоже что-то понимаем!»

— Твоя правда. Только кричишь зачем? — усмехнулся Вишняков.

День стоял темный от низко нависших облаков. Окна — серы. В доме — полумрак. Пора бы лампу светить, но не оставаться же здесь до самой ночи.

— Время кончать службу, — сказал Паргин.

— Время.

— Мы живо уберемся, — подтолкнул Паргин Аверкия, — с нами можно попроще.

Он подмигнул Вишнякову, давая понять, что слышал беседу с мадьярским офицером.

— Неглуп мадьяр!

— У каждого свой ум, — почесывая затылок, сказал Паргин.

— Как твоя Арина говорит: у грешного гривна, а за гривну царство небесное не купишь. Своюем как-нибудь!

— То-то и оно! Воюй!

Вишняков пошел, пошатываясь от усталости. Аверкий и Паргин провожали его долгими, задумчивыми взглядами, пока он не скрылся за поворотом к шахте.

Накануне бегства Фофы из Казаринки Пашка принес телеграмму, подписанную членом ЦК Серго Орджоникидзе: «Просим отгрузить Тулу 6000 пудов угля». Снизу была приписка Викжеля: «Отгрузка будет производиться согласно подписанных договоров».

Для Тулы уголь — это не в плиту на кухню: там оружейные заводы. Можно было бы сразу отгрузить эти шесть тысяч пудов, если бы на шахтной ветке нашлось хоть десяток вагонов. Но там стоит только шесть платформ с отвалившимися бортами и невыверенными осями. А паровоз где взять? Стоит один с подорванной топкой на Лесной. Дебальцевский комиссар Трифелов только обещания шлет, никакого черта у него самого нет.

— Вот и задачка поступила… — проговорил Вишняков, крутя в руках телеграмму.

Пашка, наверно, шел к машинистке Калисте: в последнее время он к ней зачастил. Легка жизнь: посидел возле аппарата, принял известия — и айда любовь крутить.

Вишняков нацедил полную кружку воды из бачка, стоявшего в углу, залпом выпил, — как огонь погасил. Собственная жизнь уже давно представлялась ему беспрерывным пожаром, который ничем не загасишь. С добычей не все просто. Кто-то упорно добивался, чтобы рудник затих, прекратил выдачу угля. Вишняков понимал, что такие приказы могли исходить от Продугля. Но кто-то их выполнял. Не Фофа, Фофа тут весь на виду. Взрывчатку пытался пристроить на уклоне, но это ведь все мелочь. Он не отгоняет порожняк, не задерживает вагоны с лесом, не лишает шахту керосина. Кто-то это делает другой, покрупнее Фофы.

Алимов настаивал на аресте Фофы, когда тот был пойман в шахте со взрывчаткой. Арестовать можно. А дальше как? Оставшиеся штейгеры тоже могут испугаться арестов и покинут шахту. Переговоры с Продуглем будет вести некому. Счета по поставкам залягут неоплаченными. Дело это сложное…

Задумавшись, Вишняков подошел к окну. В темном стекле, за которым часто мелькали снежинки, отразилось его нахмуренное лицо с выступающими скулами, глубокими тенями под глазами и твердо сжатым ртом. Видны были угловатые плечи, а за ними высокая дверь. Вот она, кажется, приоткрылась. «Сквозит, — подумал Вишняков, — ветер не только за окном, но и по дому гуляет. Метель началась…»

Он запахнул пиджак, натянул шапку и вышел поглядеть платформы. Занятие бесполезное: десятки раз осматривал их днем. Но не усидишь без дела, когда ничто не приходит в голову. Путь к железнодорожной ветке был прямой — через дворы. Вишняков, однако, пошел по улице, где стоял Фофин дом. «Погляжу, светит или спать улегся, боров проклятый». Он злился на Фофу из-за вагонов, непорядков со снабжением шахты и жалел, что защищал его перед шахтерами, когда обнаружился случай с запалом. Чего защищал, сам толком не мог понять. Все надеялся, что наступит время, когда будет от Фофы польза.