Леонид Рахманов - Повести разных лет

— Нечестивец! — грозно вскричал протоиерей. — За такие слова мало лишить тебя гильдии и предать анафеме! Моли бога, чтобы от кощунственных твоих слов не колебнулся и этот алтарь подобно тому!

— Прости меня, отец Михаил! — закричал испуганный староста. — Прости за ради Христа…

Но не так-то легко было испросить у отца Михаила прощения, тем более что, усердно браня и стыдя старосту, протоиерей был в душе благодарен ему: бесхитростный пересказ легенды, только что, очевидно, родившейся в народе, надоумил протоиерея использовать интерес горожан к перестраивающемуся собору. Протоиерей понял, что нужно немедленно испросить у правительства сооружения временной деревянной пристройки к существующим пока стенам собора и в этой пристройке отправлять службу. Народ, подогреваемый слухами, будет охотнее, чем когда-либо, посещать богослужения, совершаемые непосредственно на месте постройки.

Провидя неисчислимые выгоды от быстрейшего выполнения этого плана, протоиерей решил тотчас же, даже не сообщая причту о своих намерениях, приняться за хлопоты. Прежде всего он отправится к преосвященному.

— Распорядись, чтобы мне подали лошадь, — сказал он старосте.

Бедняга вообразил, что протоиерей едет жаловаться на него, и упал в ноги.

— Помоги мне одеться, — сурово сказал отец Михаил, направляясь к шкафам с облачением.

— Прости меня, отец Михаил! — голосил купец, ползая за ним по полу.

— Моли господа о прощении, а мне дай одеться, — молвил отец Михаил менее сурово.

Купец поспешно вскочил и принялся подобострастно одевать протоиерея. Были поданы лошади, и протоиерей уехал, на прощание еще раз погрозив старосте пальцем. Для него самого было ясно, что хлопоты должны увенчаться успехом, ибо не было причины для отказа.

Действительно, в самое ближайшее время появилась пристройка к собору, внутренностью своей представлявшая настоящую церковь, довольно вместительную; причт стал служить в ней, не смущаясь производимыми рядом за стенкой строительными работами, и надежды протоиерея оправдались вполне. Причт был спасен.

Когда же, спустя три года, по свойству работ, состоявших главным образом в забивке свай на обширном участке, понадобилось убрать пристройку и причту было приказано отправлять священнодействие снова в Сенатской церкви, то на этот раз уж само начальство Сената решилось не допускать исаакиевский причт в свою церковь. Министр юстиции князь Лобанов-Ростовский категорически заявил о неудобствах как совместного, так и поочередного служения в Сенатской церкви двух причтов и вызвался великодушно помочь исходатайствовать для исаакиевских соборян отдельное помещение. За хлопоты принялись трое: преосвященный викарий Владимир, обер-прокурор святейшего синода князь Голицын и министр юстиции князь Лобанов-Ростовский. Они отнеслись к морскому министру, маркизу де Траверзи, и когда оказалось, что маркиз ничего не имеет против устройства на казенный счет церкви в Адмиралтействе, осталось получить высочайшее разрешение и приступить к работам.

Все было сделано. Церковь в Адмиралтействе построили и оборудовали в кратчайший срок — в один год, исаакиевский причт переехал в нее к рождеству и уж мог отныне спокойно и счастливо там оставаться до окончания перестройки собора.

Причт более не чувствовал себя обиженным в настоящем, мог законно гордиться будущим своим знаменитым храмом, и пасхальное преступление горлопанов-певчих было почти забыто.

А предстояло строиться храму — сорок лет.

У Нарвской заставы дилижанс стал: полосатый шлагбаум преградил ему путь. Пассажиры послушно вынули подорожные. Одним из последних подал свой документ невысокий молодой человек, приятный лицом, изящно одетый и совершенно без всякого провинциализма в манерах. Спутники его по дилижансу за время дороги успели узнать, что он едет из Парижа, где в продолжение нескольких лет получал образование, и принадлежит к славной дворянской фамилии, известной прекрасными поместьями. Прочие пассажиры были попроще, и этот родовитый молодой человек чрезвычайно понравился им. Они только несколько недоумевали, почему такой барич едет вдруг с ними в сравнительно недорогом дилижансе, а не в собственном экипаже. Очевидно, разгадка была в скупости родителя; но вполне возможно, что сын прокутился перед отъездом из Парижа, в чем не было ничего предосудительного для богатого юноши, счастливо закончившего в чужих краях образование и возвращающегося в отчий дом.

Молодой человек небрежно подал в окно дилижанса подорожную, готовясь так же непринужденно принять ее через минуту из рук стража. Он знал, что на обязанности того было — прочесть ее в сосредоточенном молчании, шевеля усами, а затем возвратить без всяких придирок, ибо документ был в полном порядке. К сожалению, одна досадная случайность испортила все: подорожная оказалась написанной крайне неразборчиво, и страж, вместо того чтобы прочесть ее молча, одними глазами, принялся читать вслух, по складам. Кто мог это предвидеть? Так или иначе, пассажиры услышали роковые слова:

— Кре-пост-ной че-ло-век гос-по-ди-на Че-ли-ще-ва…

Названная фамилия была в точности та, под которой представился им молодой человек. В карете невольно ахнули (а наиболее простодушные даже всплеснули руками), и все в тот же миг вперили негодующий взгляд в подлое холопье лицо молодого человека, осмелившегося притворяться дворянским сыном. Тот побледнел, покраснел и сделал попытку улыбнуться открыто навстречу всем, как бы желая сказать: «Видите, как неудачно я пошутил», но тотчас же помрачнел, отвернулся и, не глядя ни на кого, протянул руку в окно за подорожной, прочтенной во всеуслышание с начала до конца. Но испытания его на этом не кончились. Ему не вернули подорожной и вступили в оскорбительный разговор:

— Где же твой барин? А? Почему ты едешь один? Ну-ка?

— Попрошу вернуть мне мои документы, они в совершенной исправности, а до остального вам нет дела, — дрожащими от обиды губами выговорил молодой человек и еще раз протянул руку в окошко.

Но страж, видимо, решил доставить удовольствие пассажирам.

— Я не возвращу тебе это, любезный, — сказал он, — пока ты мне не объяснишь, слышишь, где и почему ты оставил своего барина. Может, ты его зарезал…

Молодому человеку пришлось сдержать до поры свое негодование и пояснить, по возможности не теряя достоинства:

— Господин Челищев был столь добр, что соблаговолил отправить меня в чужие края учиться. Я ездил один и прожил там четыре года.

Гораздо менее удовлетворенный ответом, чем хотел бы, страж отдал наконец подорожную. Он не посмел бы задерживать на лишние пять минут карету и вел бы себя бесконечно скромнее, если б заметил в числе пассажиров сановное или по крайней мере чиновное лицо, но ехала мелкая сошка: три неслужилых дворянина средней руки и два купца.