Юрий Устин - Лабиринты свободы

«Матка Воска! Да это же он! Тадеуш! Не может быть...» — пульсировала горячая кровь в висках у бедной женщины, и Людовика машинально подошла ещё ближе, чтобы убедиться в реальности происходящего. Однако Титов, заметив её движение в сторону носилок с раненым, поторопился перехватить невольного свидетеля.

— Пани, вам сюда нельзя, — слегка придерживая её рукой, пояснил он княгине.

Но непонятливая пани внезапно оттолкнула руку майора и рванулась к Костюшко. Она упала перед носилками на колени, и солдаты от неожиданного поступка этой красивой женщины остановились и с немым вопросом уставились на своего командира.

Титов подошёл к княгине. Он понял, что перед ним только что разыгралась непонятная ему человеческая трагедия, которою не всегда увидишь даже на сцене лучших театров мира. Но Титов был человеком военным и прекрасно понимал, что тайна перевозки Костюшко в Санкт-Петербург в этом доме уже перестала быть тайной. И в этом есть его вина, о которой никто, желательно, не должен знать.

— Княгиня, вы знаете этого человека? — тихо спросил он, плохо понимающую происходящее Людовику.

Людовика услышала голос и подняла глаза на Титова. Когда же до неё дошёл смысл заданного ей вопроса, продолжая молчать, она быстро закивала головой. Догадка Титова подтвердилась, и он задумался. В это время на крыльцо вышел хозяин поместья и стал также свидетелем трагедии жизни. Он направился к носилкам, возле которых стояла на коленях его жена, и Титов понял, что ему пора действовать. Кивнув казакам в сторону князя, он приказал его задержать, а сам наклонился к стоящей на коленях Людовике и попытался её поднять. Наконец княгиня обрела дар речи и со слезами на глазах обратилась к премьер-майору:

— Прошу вас, ради Христа, в которого вы, надеюсь, верите, ради всего святого, разрешите мне минуту побыть рядом с ним, — попросила она, указывая на лежащего без сознания Костюшко.

И здесь сердце Титова дрогнуло. «Ну и пусть побудет. Чёрт с ним... Они же тоже люди», — подумал Титов и кивнул солдатам, разрешив княгине остаться у носилок.

Людовика встала с колен и своими нежными белыми руками стала гладить и поправлять на Тадеуше бурые от крови бинты. Она подняла взгляд на стоящего рядом Титова и опять попросила его:

— Ещё минуту... Я клянусь, что об этом никто не узнает.

Титов сдался во второй раз и разрешил.

Князь Любомирский стоял также в нескольких шагах от своей жены, не решаясь подойти к ней, когда между ними находился русский драгун. Растерянность и унижение чувствовал магнат в своём родном доме, но ничего сейчас решить не мог. Его жена стояла рядом с Костюшко и слёзно просила русского офицера разрешения побыть с ним хотя бы ещё несколько минут!

Немую сцену нарушил голос Титова:

— Всё, княгиня, достаточно, — сказал он командирским голосом, по тону которого Людовика поняла, что больше времени у неё нет. Она в последний раз погладила своей рукой руку Тадеуша, поцеловала его в лоб и отошла от носилок на несколько шагов.

Титов махнул рукой, и казаки продолжили свой путь, навсегда унося Костюшко от Людовики.

Перед тем как последовать за подчинёнными, Титов в последний раз обернулся в сторону Людовики и сказал:

— Княгиня, помните о своей клятве, — после чего поправил треуголку и пошёл вслед за конвоем.

За носилками шли связанные между собой ещё двое пленных, ставших невольными свидетелями трагической встречи. Юлиан Немцевич и Фишер, всю последнюю ночь находившиеся рядом со своим командиром, понуро шли за конвоем, удивляясь про себя, какая удивительная штука эта жизнь и какие она иногда преподносит сюрпризы.

Костюшко положили в большую кибитку, похожую на сундук. Снаружи она была обита кожами, а внутри железными листами. Только сбоку было видно окошко для подачи пищи и воды. Туда же поместили Немцевича и Фишера. Когда кибитка с пленниками и конвой скрылись за поворотом, Людовика в молчании прошла мимо супруга, который по-прежнему стоял в немом оцепенении от всего увиденного. Вдруг, неожиданно что-то вспомнив, она повернулась к нему и сказала только одно слово:

— Прости.

Князь словно очнулся от забытья, подошёл к жене, обнял за плечи и привлёк к себе. И в этот момент из прекрасных женских глаз хлынули слёзы, и тело Людовики содрогнулось от горьких рыданий. Она продолжала плакать до тех пор, пока её муж не довёл до спальни и не уложил на кровать. Просидев рядом с ней и подождав, пока она успокоится, Иосиф Любомирский спустился в гостиную и приказал подать ему домашней наливки. Собственноручно наполнив бокал доверху своим любимым напитком, он одним глотком выпил его и с горечью произнёс:

— Что за жизнь... Двадцать лет любить женщину, которая любит другого.

В этот вечер в поместье князей Любомирских было удивительно тихо. Слуги шептались между собой, смутно догадываясь, что в доме произошло что-то такое, о чём лучше никому не говорить и никого в эти догадки не посвящать.

А повозка с пленными героями прошедшей войны удалялась от поместья Любомирских, чтобы прибыть через две недели в столицу России. Там их ожидал скорый суд, возможно, долгие годы плена или смерть в жёсткой петле на виселице, так как гильотина при исполнении смертного приговора в России не применялась.

латон Зубов, последний фаворит Екатерины II, сидел в рабочем кабинете российской императрицы, развалившись в мягком кресле. Он маленькими кусачиками, которые ему презентовали уральские умельцы вместе с ювелирными изделиями из малахита, откусывал на руке толстые ногти. Сама же постаревшая императрица сидела в это время за рабочим столом и просматривала какие-то бумаги, не обращая на него никакого внимания. Наконец она выпрямила занемевшую спину и велела позвать Безбородко, который явился к ней на очередной доклад по «польскому вопросу».

— Ну, какие новости от наших генералов? — спросила его Екатерина II тоном, как будто интересовалась погодой за стенами дворца.

Безбородко довольно улыбался: сегодня ему было чем обрадовать матушку-государыню.

— Есть вести от генерал-аншефа Суворова: Варшава взята с боем, основные силы бунтовщиков разбиты, а их предводитель Тадеуш Костюшко направлен в Санкт-Петербург для проведения дознания и суда.

— Ну что же, этого и следовало ожидать. Суворов не мог не победить. И не такие баталии выигрывал. Князь Потёмкин был прав... — последнюю фразу Екатерина сказала тихо, но Зубов её всё-таки услышал.

— Подумаешь, разогнал несколько тысяч бунтарей, — насмешливо заметил он.

— Ты, Платоша, не прав, — Екатерина II всё прощала своему фавориту, так как знала, что он у неё последний. Она ласково посмотрела на Зубова и объяснила ему, как учительница своему ученику: — Польский бунт мог перерасти в польскую революцию, подобную французской. Поэтому его надо было подавить в кратчайшие сроки. А с этим делом Суворов справился, как нам надобно было.