Мария Бушуева - Рудник. Сибирские хроники

– Адам и Ева были бессмертны, пока не совершили грехопадение!

– Нет, это неправда! Адам и Ева просто стояли в своём развитии на уровне животных и, как животные, не ведали, что жизнь конечна!

– Ересь! – Отец Павел сузил глаза, сжал губы.

– Их природное незнание было их бессмертием!

– Ересь! – повторил он.

Но Юлия почувствовала, что край его души, озабоченной материальным и сугубо земным, явно задет и медленно начинает скептически колыхаться в такт словам Юлии. И отец Павел не знает, как избавиться от этого постыдного колыхания.

– Если верить в легенду, – продолжала Юлия упрямо, – надо будет принять, что познание всё от Змия – тогда и науки не должно быть, ведь наука пытается понять, кто мы такие – люди!

Юлия встретилась с дядей Павлом взглядом и поняла – он бессознательно уловил: девчонка догадалась, что ей удалось запустить в душу деда-ортодокса ветерок сомнения. И вознегодовал яростно.

– Лизавета! – Отец Павел захрустел костяшками пальцев, гневно глядя на мать Юлии, привычно кутавшуюся в шаль, чтобы спрятаться в невидимом коконе невосприятия.

– Даром слóва твоя дочь пошла в твоего брата Володимера, минусинского и красноярского златоуста, – дядя Павел родственнику-протоиерею несколько завидовал, – но в него же и червоточиной. Разве можно в своей церковной газете публиковать статьи, критикующие помазанника Божьего – царя! Или елеем поливать память смутителя Толстого иудаиста Бондарева! Вы – раскольники! Отступники! И прихожан Володимер прельщает хитроумным внушением, а не верой Христовой! А ты, – дядя повернулся к племяннице и как-то пугающе расширил один глаз, – ты – маленькая ведьма! Я-то помню, как в трёхлетнем бесовском неразумении ты порвала Евангелие! Тьфу на тебя! А ещё крест носишь! Больше в вашем доме моей ноги не будет!

– А крест – это самый тёмный символ христианской истории, ведь на кресте мучился и страдал Христос! – выкрикнула Юлия, едва сдержав внезапно подступившие слёзы.

– Крест не только символ мученичества сына Божьего, – сердитый старый иерей застыл в дверях, – но и его воскресения. Смертью смерть поправ, даровал он всем нам веру в бессмертие!

– Так выбрали бы как символ что-то другое, крылья или просто фигурку Иисуса. Вот как буддисты делают…

– Прав Анашевский, прав! Сильнее всего бесы искушают священнических детей! – выдохнул в бессилии отец Павел.

С ректором Красноярской семинарии Анашевским отец Павел был не просто знаком – их объединяли и похожие взгляды на нынешнее состояние православия, и почти братская дружба. И сейчас Павлу Петровичу, видно, самому не понравилось, что дорогое имя сердечного друга и покровителя пришлось сделать аргументом в споре с этой неразумной, своенравной, некрасивой девчонкой! Лицо его оттого сморщилось как-то плаксиво, а когда снова разгладилось, выражение его было уже не родственным, пусть и сердитым, а чужим, далёким. Но, решив всё-таки быть честным до конца, Павел Петрович прибавил:

– Это сказано им в связи с поведением моего младшего – Гавриила, который заявил недавно, что жизнь лишена смысла. И даже ответ митрополита Филарета нашему гению Пушкину ему прочитал.

Юлии захотелось съязвить, но имя митрополита её удержало: так мучительно нежно любила она своего отца.

Как ни странно, вскоре Юлии стало жалко отцовского дядю. Ведь только доброта и мудрость делают старость прекрасной! Вот отец Николай мудр и добр, потому так и красив в своих сединах, а бедный дядя Павел так суетен в своей страсти к наградам и оттого раздражителен и некрасив… «Но разве я сама не такова? Я… Я – много хуже!»

– Как хорошо, что отец Павел к нам долго не едет! – сказала однажды Юлия матери, брезгливо поморщившись. – Он так безобразен внешне и так мерзко хрустит пальцами.

– Что ты, Юлинька, – мать заволновалась и покраснела, – отец Павел красивый и очень образованный. Но он как бы похож на дитя. Пальцы для него свои что погремушки. Ибо душа его младенчески чиста.

– Все младенцы уродливы, а он ещё и зол!

– Что ты, милая, он просто робок, сагайцев вот боится, оттого их самих карой небесной запугивает: когда он только начал служить, в соседнем ему приходе шаман настроил хакасов против русского священника, они убить его задумали – тот чудом спасся!

– Значит, отец Павел не верит, что Бог его охранит!

«Ах, Юличка, Юличка, – шептала матушка Лизавета, склонившись перед иконой, – прости её, Господи, прости…»

Но в дневнике сознания появилась ещё одна запись:

«Нарушение пропорции между материальным и духовным в сторону материального, объяснимое, а часто даже необходимое в молодости, искажает черты старости в сторону непривлекательности и даже отталкивания: так непривлекателен был бы гигантский младенец, жадно хватающий мира грудь хрустящими клешнями пальцев».

Юлия начала в тайне от всех пробовать писать стихи. И, подумав, всё-таки переписала из книги послание в стихах митрополита Филарета:

Когда в их доме бывали священнослужители соседних приходов, вести беседы о Боге они предпочитали не с отцом, а с матерью. С дядей Сашей Байкаловым обычно приезжал его сын Серёжа, ровесник Юлии, тихогласный, очень верующий мальчик, временно оставивший семинарию из-за болезни. А за диаконом Копосовым почти всегда увязывался смешливый и не сильно усердный в учении младший сынишка Миша, двумя годами моложе Юлии. Оба мальчика заслушивались её рассказами о брате Орфея – Лине. Лин – Си-лин, динлин – рифмовалось в душе. Лина из ревнивой зависти к его искусству пронзил стрелой Аполлон. Ведь было и в отце что-то такое – будто носит он в себе обломок стрелы, может быть, той самой, которой ранил второго в их роду Силина, тоже миссионера, мстительный родственник обрусевшего новокрещена.

Или она удивляла их историями о загадочной Атлантиде, захороненной где-то на дне океана. Мальчики нравились Юлии тем, что ходили за ней как привязанные, и оба, под её влиянием, стали интересоваться не только книгами, но и раскиданными по степи менгирами и подбирать любые камни, показавшиеся вдруг «ценными древностями».

Гости у отца были иные: приходили вместе с учителем Веселовским очередные ссыльные, летом забредала на чай семья дачников Шнейдеров, с мужем давно был знаком по делам журналистики дядя Володя, а жена приходилась родственницей начальнице гимназии Рачковской. С их детьми, красивыми светловолосыми мальчиками, дружили младшие сестры. Бывал в гостях у отца сын потомственного вологодского священника биолог Орлов, вскоре женившийся на одной из новых подруг старшей сестры Веры, милой девушке, приехавшей в Красноярск после окончания Петербургских естественно-научных курсов Лохвицкой-Скалон. Поступить на эти курсы захотелось и Юлии.