Мария Бушуева - Рудник. Сибирские хроники

5. Тез. Его Имп. Выс. Насл. Цесар. И Вел. Кн. Алексея Николаевича

17. Чуд. Спас. Царск. Семьи от опас.

21. Восшествие на Престол Его. Имп. Вел. Го. Имп. Николая Александровича

Ноябрь

14. Рожд. Ея Имп. Вел. Вдовств. Гос. Императрицы Марии Феодоровны

21. Введ. во храм Пресв. Богород

Декабрь

6. Св. и Чуд. Николая. Тез. Его Имп. Вел. Гос Имп. Николая Александровича

25—27. Рождество Христово».

Кроме тоненьких ученических тетрадок, был еще прямоугольный большой, обшитый бардовой тканью блокнот с коричневой сургучной печатью, из которой торчали черные нити, точно усы конвоира, и надписью: «В этой тетради прошнуровано, пронумеровано и казенной печатью скреплено сто восемнадцать (118) листов. Заведующий политическим отделением Московской Центральной Пересыльной тюрьмы. Подпись». Андрей вспомнил: о данном Бударину разрешении заниматься писательским трудом упоминал отправляющий Андрея в Сибирь полковник Говоров.

Тюремные записи начинались незаконченным стихотворением «Мгновенье», написанным под модного поэта Бальмонта, но с надсоновским надрывом:

…

…

За стихотворением следовал черновой рассказ:

«Виталий Константинович нервно шагал по комнате, держа в руке письмо. Далеким и страшно дорогим веяло от маленьких листов бумаги, исписанных неровным женским почерком. “Неужели я никогда не вернусь?” С тоской, с ужасной тоской шептал он». Следующее предложение было зачеркнуто, Андрей, не разобрав его, стал читать дальше и, переписывая, ставить вместо непонятных слов или фраз многоточие, надеясь вернуться к ним и разобрать позже, а сомнительное или пропущенное слово сопровождал вопросом: «Ни огня кругом. Прииск замер. Полярная ночь. Керосиновая лампа под белым абажуром освещала кипы газет, книг, (две?) трубки морских карт. У кушетки на квадратном куске войлока лежал (…) сеттер.

Заскрипели полозья саней: Катон озабоченно поднял голову и зарычал.

В.К. чувствовал, как рвется (…) его связь с миром, что остался среди шумной жизни столицы. Здесь он один. Никого кругом. Только Катон…

Шумно отворилась дверь, и (…) ввалился Сергей Петрович, приисковый врач.

– Ну вот, так я и знал, – протирая pinсе-nez, проговорил он, «Л» выговаривая (?) как «оу», – заняты самосозерцанием, (погружением?) в глубины индивидуализма. Углубление хорошая штука, но нельзя же уподобляться некоему зверю, что спит в своей берлоге сейчас. – С.П. не хотел видеть мрачности хозяина. Он тонул в море собственного благодушия. – И притом нужно быть хотя бы минимально вежливым. Вы обещали быть сегодня у А.Б.? – Нет, категорического обещания не давал. – Ну это не важно. Вас ждут там… – Я не поеду. – Что за глупости. Все собрались… и… и… – доктор запнулся. – И Ольга Петровна просила вас тащить, если вы будете упираться. – Ну какого черта я поеду – тоску на всех нагонять! – Ну и упорный же вы молодой человек… Вас ждут. – Доктор подчеркнул (?) последние два слова и многозначительно взглянул на В.К.

– Ты не надо ехать! Нет никуда ехать! – Андрей побледнел от неожиданности: на пороге комнаты возникла проснувшаяся Эльза. Она беспрерывно повторяла: – Ты не поеду! Ты не поеду! – В своей прозрачной ночной сорочке она сейчас походила на дрожащий мыльный пузырь, выдуваемый медиумическим ночным кошмаром.

– Я никуда не собираюсь, Эльза, – стал успокаивать ее он. – Тебе, наверное, что-то приснилось?

– Ты лгать мне всегда! Сюда ехаль доктор Паскевич и звал ехаль к ней! Он есть в шкафу! – Эльза кинулась к дубовому шкафу и стала выбрасывать на пол из него одежду. Не обнаружив в шкафу доктора, она упала на пол и зарыдала.

Внизу раздались какие-то стуки и бормотанье: проснулась мадам Шрихтер.

Все это было невыносимо: но не сама Эльза, сугробом застывшая на полу, была причиной возникшего у него тягостного чувства, а его мучительная именно для него самого, тяжелая к ней жалость.

– Эльза, – прошептал он, – прости меня.

Эльза внезапно поднялась с пола и, не глядя на него, вышла. Заскрипела кровать, потом затихла. Хозяйка внизу затихла тоже. Все связано в нашем мире невидимыми психическими нитями, подумал он, мы все сообщающиеся сосуды: что там вообразил о своей исключительности этот бударинский… как его? Виталий Константинович? Ницшеанец, наверное…

Опасаясь, что Эльза, уснув, снова случайно попадет в рассказ, он решил дочитать его позже, но все-таки из любопытства заглянул в конец:

«По хребтам Вандана, по утесам Корчугана, по долине Енашимо раскинулась тайга. Захватив миллионы квадратных миль, спала тайга, неподвижная, строгая, в серебристых покровах снега. Среди холмистых отвалов высоко поднялись элеваторы, как могильные склепы, чернели занесенные метелями овраги(?)».

На следующее утро Эльза не встала с постели. Не встала Эльза с постели и в день следующий. Когда приехал доктор Паскевич, она повернула к нему отекшее лицо и сказала: «Вы есть лгать мне всегда. Моя будет умереть».

В книжной лавке Кузьмина сидела монахиня. Андрей для виду полистал книжки, не вдумываясь даже в названия. Помещение пересекал косой свет из треугольного окна под потолком: оно наполовину, по диагонали, было заделано. Свет высвечивал часть лица неподвижно сидящей монахини, ее морщины и широкую темную бровь, и Андрею показалось, что когда-то с ним все это уже было: жужжащий за низкой дверью город, косой свет в небольшой книжной лавке, белое пятно на застывшем лице морщинистой монахини. Время точно остановилось, чтобы – он ни на секунду в предчувствии не усомнился – открыть дверь и впустить в его судьбу Юлию, и, когда она вошла, когда он увидел мгновенно обрисованный светом львиный профиль, а потом узкую спину и стройные ноги в светлых чулках – она повернулась к старой монахине и тихо что-то ей сказала, все в нем сжалось сначала, точно пружина, а потом не резко, а медленно-медленно распрямляясь, стало наполняться каким-то светящимся звоном, и он знал, этот светящийся звон – она.

– Мы сегодня собрались не у любезного всем нам пана Оглушко, где были бы вынуждены говорить по-русски, а у меня, панове. – Романовский встал. – Хотя пан Оглушко, правнук польского конфедерата и отец моей невесты Полины, венчание состоится в следующий четверг, но героическую и трагическую для всех нас дату – день начала Январского восстания мы должны с вами отметить, говоря только на своем родном языке. К сожалению, не смог быть с нами сегодня отец Кшиштоф, он сейчас в Охотске…