Михаил Соловьев - У Дона Великого

Взволнованный Бренк пошел к выходу, чуть задержался у двери.

— И не будет тебе никакой пощады! Горбатого лишь могила выпрямит!

Сдерживая ярость, Бренк вышел в стражницу. Воины охраны вскочили, застыли на местах. Бренк постоял минуту, потом распорядился:

— Запереть сего татя в камору и стеречь накрепко.

…В уютном притворе собора Спаса Преображения на Бору боярин Бренк подробно сообщил о допросе Вельяминова Дмитрию Ивановичу и Боброку. Упомянул также и о строптивости и непокорстве опального боярина во время последней с ним беседы.

Князь сидел у окна замкнутый, сурово нахмуренный и за все время не промолвил ни слова. На душе у него было тягостно. Лицо одновременно выражало и досадную грусть, и брезгливость, словно он принужден был прикасаться к чему-то зловонно-грязному и постыдному.

Когда Бренк закончил, князь встал, прошелся взад-вперед и спросил:

— Как же ты мыслишь поступить с ним, Андреич?

— Казнить его смертью — вот как я мыслю, княже. Покаяния от него никакого, а упорен и злобен зело, яко вурдалак… И злодейство его велико. По заслугам и кара.

— А ты, Михалыч? — обратился князь к Боброку.

— Мыслю, княже, так же, как и Михайло Андреич. И к тому добавлю. Казнить его надо всенародно, не в тайности. Хотя Вельяминов и не назвал своих товарищей, а все ж хвостики, видно, остались. Урок им будет.

Дмитрий Иванович опять прошагал по горнице, затем сказал твердо:

— Быть по сему! Но, други, уговор: о злодействе в сокольнице молчок. И в приговоре душегубу ни слова о покушении… Сказать правду, не хочется мне сор из избы выносить. Тягостно, да и соромно. Начнут в Москве вякать, да и в других княжествах языки чесать: вот, мол, чего деется в великокняжеском дворце. Скажут, я из-за своей шкуры велел казнить такого родовитого боярина. Не обо мне надобно речь вести, а об измене сего злодея земле русской, народу православному…

Князь умолк. Собирая расспросные листы, Бренк раздумчиво заметил:

— А не случится у нас, княже, смута какая? Все-таки знатного боярина… И всенародно… Такого на Москве раньше никогда не бывало.

— Не бывало, а ныне будет! — резко отрубил князь. — Схватка с Мамаем нам предстоит жестокая, кровавая, и каждый воевода, боярин или простой ратник должен знать накрепко: за измену — смерть. И народ пускай поглядит, как изменники наказываются… А смута? Ты, Михалыч, подготовь послужильцев, какие посмелее. Ежели случится замятия какая, пресекать нещадно.

— Ну а как с Вельяминовыми будем? — спросил Бренк. — С них бы крестное целование взять. Все-таки родня…

— Я уже известил их о злодеянии Ивана, — поднялся Боброк. — Но спытать бы их тебе надобно.

Боброк вышел и через минуту вернулся. За ним вошли Вельяминовы: большой московский воевода окольничий Тимофей и коломенский воевода Николай. Оба остановились у двери.

Князь исподлобья взглянул на них, спросил строго:

— Про злодейство Ивана вашего вы уже знаете?

Те кивнули головами.

— Мы тут решили, — так же строго продолжал князь, — смерти его предать. Как о сем мыслите?

Наступила гнетущая тишина. Вельяминовы стояли молча, опустив головы. Наконец вперед выступил окольничий Тимофей, за ним сразу же шагнул и стал рядом Николай.

— Злой умысел Иванов страшен и богопротивен. Бес его попутал… Мы все скорбим о его проступке. Тяжкий позор лег на семью нашу, на весь наш род. Но, княже, — с мольбой в голосе проговорил Тимофей, — я ему дядя, а он брат родной. Нам невмочь совет тебе дать… Сам решай, как велит тебе твое великокняжество… А мы тебе даем клятву крепкую — служить до гроба верой и правдой, стоять насмерть за тебя и нашу православную Русь!

Вельяминовы опустились на колени и низко поклонились князю, коснувшись лбами пола. Дмитрий Иванович посветлел, растроганно сказал:

— Спасибо, воеводы… Я верю вам и службой буду жаловать, как и прежде.

Князь велел Вельяминовым встать, произнес мягко, сердечно:

— Идите, воеводы. Ты, Николай, пойди к матери своей, вдове Марье. Наполни мужеством ее материнское сердце. Молитвой она искупит грехи своего непутевого сына Ивана. Скажи ей, пускай не попомнит зла. Мое сердце всегда лежало к ней, лежит оно и ныне. Паршивую овцу из стада долой, а род Вельяминовых и впредь будет чист и незапятнан. И жену Иванову ласковым словом приголубьте, беду сию ей стойко снести надо. Идите.

…На Кучковом поле был сооружен деревянный лобный помост, выкрашенный в черный цвет. Он был окружен плотным кольцом великокняжеской стражи. Хотя особого оповещения не было, народу вокруг помоста собралось много. Казнь такого знатного боярина совершалась в Москве впервые, и люди шли на Кучково поле с торга и московских слобод.

С востока дул порывистый, но не сильный зимний ветер. День был погожий, солнечный. Лишь небольшие белесые тучки, похожие на козий пух, затерялись кое-где в глубине изумрудно-синего неба.

Вельяминов взошел на помост молча, не прося о прощении или помиловании. За ним поднялся и Бренк. Он зачитал приговор:

— «Ивана Вельяминова, сына Васильева, за измену и предательство Руси и православного народа русского и как лазутчика безбожного Мамая казнить смертью».

Вельяминов, уже отрешенный от жизни, будто и не слыхал приговора. Он сбросил кафтан и остался в одной белой рубахе. Затем низко поклонился на все четыре стороны, и до ближних рядов донеслись его негромкие слова: «Простите, люди добрые, мои прегрешения». В последний раз он посмотрел на чистую синеву неба и сам лег под топор.

Когда палач, подхватив за волосы окровавленную голову боярина, высоко поднял ее над помостом, толпа ахнула и замерла. Люди начали истово креститься, иные плакали. Расходились медленно, постепенно возвращаясь к своим обычным, будничным делам и заботам.

Дмитрий Иванович, направляясь в Кремль в легком санном возке, всю дорогу молчал. Разумом он понимал: все свершилось так, как надо было, — но сердце все-таки щемило, а на лицо набегала тень грусти и даже жалости.

есна в этом году оказалась затяжной, на дворе долго стояла промозглая слякоть. Потом, словно спохватившись, весна быстро наверстала упущенное и как-то вдруг установилась сразу — властно и полноправно. Вот уже неделю светились солнцем погожие теплые дни, полные пьянящих запахов сырого прошлогоднего перегноя.

Рязанский князь Олег, накинув на плечи легкий кафтан с позументами, вышел в сад, вплотную примыкавший к крыльцу княжеского дворца. В глаза ему ударила первая буйная зелень листвы, уже охватившей ветвистые кроны деревьев и радостно трепетавшей под легким ветерком во всей своей первозданной свежести и красе.