Михаил Соловьев - У Дона Великого

Князь верил вещим словам старого воеводы. Он несколько минут перебирал в руках поводья, затем строго произнес:

— Без жертв, Михалыч, большие дела не деются. Слава земли родной всегда умножалась кровью лучших ее сынов.

Ерема уже давно отправил с ратниками повозки с казанами горячей пищи в Засадный полк, а сам, как было велено, остался с двумя воинами ожидать воеводу Боброка. Ему не сиделось на месте. Не страх перед завтрашним днем, а щемящее чувство одиночества и смутного беспокойства, словно камень, давило его грудь. Тысячу раз задавал он себе вопрос, куда могла деваться Алена, и столько же раз не получал ответа.

«Сколь людей вокруг, а весточку о ней, хоть бы махонькую, никто не подаст», — с тоской думал Ерема, бродя от костра к костру. В лагере мало еще кто спал. Ратники, плотно поевшие и отстоявшие короткий молебен во славу победы, теперь, перед сном, отдыхали. Иные занялись своими маленькими делами: кто оттачивал меч, кто чинил обувь, а многие собирались у костров послушать занятные байки бывалых людей.

Кузнец Васюк с подчеркнуто серьезным лицом, подбрасывая в огонь сухие коренья, не спеша продолжал под смех слушателей рассказ про попа:

— Да… А поп тот страсть какой дотошный был… Все на прихожан пошумливал, к Христову слову исправно их приклонял да поучал, какой в церкви порядок должон блюстись по закону божию. «Творите все так, как аз творю». Ну, людям чего, попу видней… Поп крестится, и прихожане крестятся, поп поклон до земли, и они тож… Вот раз возьми да и случись беда-злодейка: попал попу в лапоть уголек с кадила. Эх, как начал он тут взбрыкивать, чисто жеребчик годовалый. А люди, как велено, тож от попа не отстают… И пошла кутерьма!

Громкий смех прервал рассказчика, но Васюк не смеялся, только глаза его лукаво поблескивали. С невозмутимо серьезным лицом он закончил:

— Да… Сказывали, одна старуха так поспешала за попом, аж под ней место на земле взмокрело…

Снова взрыв смеха. Гоготавший громче всех Гридя увидел Ерему, обрадовался и сказал сквозь смех:

— Прилипай к нашему огню. Тут дядя Васюк животы нам надрывает.

— Недосуг, Гридя, недосуг, — отозвался Ерема и отошел в сторону: ему никак не хотелось, чтобы его опять начали расспрашивать об Алене.

От другого костра до него донесся чей-то хрипловатый голос:

— Скулемать-то рубаху мужу баба с грехом пополам скулемала, а дыру для головы проделать не додумалась. Мужик ее, рубаху-то, пялит на кубырь, а она не того, хоть тресни. Тут баба и докумекала, как горю подсобить: взяла дубину да и давай мужика по голове дубасить. Глядь, дыра-то в рубахе и показалась…

— А мужик чего ж? — полюбопытствовал кто-то.

— Мужик? — с хитрецой произнес рассказчик и подмигнул: — Мужик, сердечный, копыта врозь, да и помер.

Едва стих смех, как кто-то с ехидцей загадал загадку:

— После семи лет чего с козой будет?

Все примолкли. Что же в самом деле будет с козой после семи лет? Ерема знал нехитрую отгадку: просто козе пойдет восьмой год. Он и сам мог бы рассказать с десяток забавных баек, но сейчас ему было не до смешного.

Неподалеку, в свете огня, Ерема увидел пожилого строгого ратника. Он стоял на коленях лицом к востоку и горячо молился. Ерема вспомнил: завтра суббота, рождество богородицы. Надо бы помолиться…

Ерема вздохнул и присел у одной из повозок, прислонившись спиной к колесу: молитвы никак не шли на ум.

Далеко-далеко на западе отдавал неясным светом кусочек неба, но над головой оно было черным, как деготь. Звезды, яркие и четкие, переливались скачущими искорками. Казалось, вот-вот они рассыплются на мелкие огненные крошки и дождем упадут на землю. Ерема присмотрелся было к одной более крупной звездочке, но она вдруг сорвалась с места и, оставляя на небе гаснущую ниточку света, пропала во тьме.

«Должно, помер кто-то, — подумал он, — может, вскорости и моя звездочка так-то закатится…»

Слово «звездочка» опять навело Ерему на воспоминания об Алене, и он шумно вздохнул. Было времечко, когда они вместе отыскивали на небе каждый свою звездочку. Один раз даже спор вышел: Ерема выбрал себе самую крупную звезду, а Алена заявила, что уже давно за ней приглядывает… Он, дурень, спорить тогда стал. Да ныне он отдал бы ей не то что одну звездочку, а все небо со всеми звездами…

— Эге, да тут никак Ерема! — раздался вдруг откуда-то из-под повозки голос Пересвета. — Зачем ночь тревожишь вздохами, добрый молодец?

Ерема вздрогнул от неожиданности и заглянул под повозку. Пересвет лежал по ту сторону ее, и на его широком добродушном лице в отсвете костров играла усмешка.

— Опять ты! — И в тоне Еремы прозвучала не то досада, не то раздражение.

— Ты, Ерема, сердца-то на меня не держи, нам делить с тобой нечего.

Пересвет выбрался из-под повозки, сел рядом с Еремой и произнес все так же с улыбкой:

— Все серчаешь? Ну и задиристый же ты парень… Может, нам завтра на том свете встреча выйдет, а мы и там сцепимся. Ить господь, поди, осерчает на нас за сие, да и прогонит к дьяволу в пекло. Так ли, брат Ослябя?

Ослябя не ответил: посапывая носом, он уже спал. Ерема примирительно махнул рукой.

— А ну тебя!

Он отвернулся и после некоторого молчания спросил:

— А утопленник, коего я из воды вытянул, жив?

— Живехонек, и шерсть уже обсохла.

— Ишь бесенок, живуч! — крутнул головой Ерема. — Поди, не одного ордынца укокошит…

Алена начала уже было дремать, когда голос Еремы сразу вспружинил тело, мигом прогнал сон. Она схватилась онемевшими руками за колесо, прижалась пылающим лицом к холодной шершавой спице. От ее обычной сдержанности по отношению к Ереме теперь уже мало что осталось. Теперь ее сердце рвалось к нему, стучало гулко и часто, словно там, в груди, кто-то ковал раскаленное железо. С ее губ уже готово было сорваться родное и ласковое слово, но огромным усилием воли она сдержала себя. Благоразумие и на этот раз не покинуло ее. Именно сейчас, накануне великого дня, она не хотела, чтобы открылась мнимая принадлежность ее к мужскому полу. Вот ежели б монахи, к которым она успела привязаться всей душой, провалились бы куда-нибудь, хоть на одну минуту, и она осталась бы вдвоем с Еремой, вот тогда бы…

«А чего тогда? — остановила она сама себя. — Ведь Ерема заорет на всю округу: «Алена, моя Алена!» Да и как его уговоришь не раскрывать ее секрета? Он сразу же воспротивится посылать ее под ордынские стрелы, и все кончится, как у тех девок, кашеварней».

И Алена осталась неподвижной, по-прежнему прижимаясь к колесу. А Ерема уже совсем по-дружески спросил Пересвета:

— У тебя жена-то есть?

Он подсознательно действовал по пословице: «У кого что болит, тот о том и говорит».

— Я, парень, монах, — ответил Пересвет. — Чужих, ежели муж зевка даст, не таю, ласкаю, а своей нету, не положено.