Альфред Аменда - Аппассионата. Бетховен

Что, неужели музыка? Та-та-рам! Тата-рам! Тата-рарара!..

Его марш... Значит, солдат ландвера вновь отправили сменить других на позициях или возводить укрепления. Эрцгерцогу Максимилиану было поручено защищать город от наступавших войск Ланна и Бертрана. Но как он мог отстоять Вену, имея в своём распоряжении лишь шестнадцать тысяч солдат линейных войск и ландвера вкупе с тысячью студентов и ополченцев? Под императорские знамёна призвали даже художников и музыкантов, которые умели обращаться с кистями и тромбонами, но никогда не держали в руках мушкеты.

И всё же если бы венскому гарнизону удалось продержаться хотя бы десять дней, к нему на помощь подошёл бы с главными силами кумир народа эрцгерцог Карл. Неужели император Франц и впрямь в душе завидовал своему брату?

Дома Бетховен подошёл к окну и не поверил своим глазам. Нет, это был не мираж Французы действительно уже подступили к стенам Вены и теперь, как и австрийские солдаты, копошились, подобно пчёлам, и рыли землю, словно неутомимые кроты. В городе строили редуты и баррикады, а на одной из его окраин французы по непонятной для Бетховена причине строили дом. Мундиры и шлемы с шишаками ярко сверкали в лучах заходящего солнца, с земли поднимались клубы пыли от штукатурки. Изредка слышались резкие хлопки, после чего один из солдат непременно вскидывал руки, как бы протягивая их к солнцу, и тяжело оседал вниз.

Проклятая война!

Вскоре город погрузился во тьму, прорезаемую светом факелов. Про сон стоило сегодня забыть. Может, вернуться к любимому занятию? Он вынул из секретера набросок «Прощальной сонаты» и отметил на ней день отъезда эрцгерцога Рудольфа.

Соната должна была состоять из трёх частей: «Прощание», «Время разлуки», «Встреча».

Бум!.. Бум!..

Нет, в эту ночь можно только продолжить работу над учебным пособием, которое он взялся составить для принца. В него должны были войти отрывки из сочинений Фукса, Кирнбергера, Тюрка, Филиппа Эмануэля Баха и из других доставивших ему столько мучений учёных трудов. Многое уже устарело, кое-что он сам отбросил за ненадобностью, ибо время никогда не останавливается.

За окнами каким-то ядовито-резким светом занимался новый день. Или это было что-то другое?

Раздался страшный грохот и треск. Дом, казалось, покачнулся. В оконных стёклах сверкнули красноватые вспышки. Стреляли то ли десять, то ли двадцать, а может, больше гаубиц. Вылетевшие из их жерл ядра уже пробили брешь в городской стене.

Кто-то распахнул дверь с безумным воплем:

— Немедленно спускайтесь в подвал! Мы оказались на линии огня, и снаряды могут залететь к вам в комнаты!

Видимо, сосед говорил совершеннейшую правду, и на какое-то мгновение Бетховен ощутил безумное желание узнать, что может учинить смертоносный снаряд в его квартире, показавшейся сейчас вдруг живым существом, которому не оставалось ничего другого, кроме как терпеливо ждать уготованной ему людьми участи.

Но его ноты, рукописи!

Его охватила дикая паника. Новый залп, нарастающий гул, ухающий разрыв и оглушительный треск. Он не мог оттащить свои нотные записи в подвал, для этого уже не было времени.

Но внутренний голос подсказал ему: нужно спасти нечто гораздо более ценное.

Взрыв сотряс дом, на пол со звоном посыпались осколки.

На лестнице он замер, беспомощно вертя головой. Что же он держал в правой руке? Ну хорошо, в левой он нёс свечу, а в правой... подушку!

Ну да, конечно, свыше тридцати лет минуло с тех пор, когда в Бонне в замке вспыхнул пожар, и тогда люди тащили из домов совершенно бесполезные и ненужные вещи. Так, может, ему выбросить подушку?

Вновь послышался угрожающий гул, завершившийся страшным грохотом. Осторожно, чтобы не выронить свечу, Бетховен стал спускаться по лестнице. Он поступил очень разумно, взяв с собой именно подушку. Она спасёт ему остатки слуха...

В подвале пахло плесенью, глаза щипало от сыпавшейся со стен штукатурки. Люди сидели, согнувшись, на ящиках и связках дров, на лицах была полная покорность судьбе. Кое-как одетые дети прятали головы в коленях матерей, их маленькие тела судорожно вздрагивали при каждом разрыве.

Всё-таки страх лишает человека разума! Именно сейчас он вспомнил песню, мучившую его ещё в Бонне. Все попытки аранжировать её потерпели полный крах. А теперь в его воспалённом мозгу под гром пушечных залпов вдруг зазвучало: «Радуйтесь Божьим знамениям, ибо прекрасны они...»

Ещё залп!

Неужели он сошёл с ума?

«Три произведения («Фиделио», «Христос на Масличной горе», «Месса до мажор») уже отосланы, теперь я хотел бы, разумеется, чтобы мне выплатили гонорар раньше, чем они прибудут в Лейпциг, так как я крайне нуждаюсь в деньгах...»

Он подчеркнул последние слова жирной чертой.

«...более того: мы нуждаемся в них гораздо больше, чем обычно, и виной всему проклятая война...»

Но всё было под большим вопросом. Неизвестно, прибудут ли его сочинения в Лейпциг, где находилось издательство музыкальной литературы «Брайткопф и Хертель». И даже если такое произойдёт, найдут ли там в столь трудное время возможность напечатать его произведения? И между прочим, проклятая война могла кончиться даже скорее, чем он успеет дописать фразу.

Завоёванная Вена должна была заплатить помимо двух миллионов гульденов ещё два миллиона франков, поставить Франции сто пятьдесят аршин полотна и двести тысяч аршин другой ткани. Нужно было срочно раздобыть спальные принадлежности для сорока тысяч человек и накормить лошадей овсом, коего требовалось семьдесят тысяч осьмин. Требовалось также десять тысяч вёдер вина, дабы утолить жажду господ офицеров. Для выполнения этих условий все владельцы домов и квартиранты обязаны были в принудительном порядке подписаться на заем.

Война выявила великое множество негодяев, которые зачастую вели себя гораздо более подло и мерзко, чем упоенные победой враги. Многие из них путём различных спекуляций подняли цены на хлеб до немыслимых высот и, без зазрения совести торгуя им, осеняли себя при этом крестным знамением. Внезапно пропали не только золотые и серебряные, но даже медные монеты. Оставалось только предположить, что бумажные деньги обесценятся быстрее, чем захудалый медный крейцер.

Проклятая война!.. Ведь в Асперне орлы корсиканца были уже ощипаны. В панике махая покрытыми пылью крыльями, они слетелись на расположенный посреди Дуная остров Лобау и напоминали теперь не гордых птиц, а жалких, попавших в ловушку крыс, которых только широкая полоса воды спасала от полного уничтожения.

Но почему же тогда император Франц не приказал атаковать их? Странно, очень странно. Неужели Цмескаль прав, утверждая, что он категорически запретил предпринимать какие-либо решительные действия? Но почему? Из зависти к брату? Или потому, что слепо следовал советам своего окружения? Во всяком случае, нельзя было не обратить внимания на слишком поспешную капитуляцию Вены. В июле французские офицеры вновь с наглыми улыбками прогуливались по её улицам.