Альфред Аменда - Аппассионата. Бетховен

Со слухом дела обстояли всё хуже и хуже. Он уже почти смирился с этим, но теперь дьявол мучил и его тело. Компрессы из волчатника не принесли никакой пользы, равно как и пиявки, которых ему прикладывали за ушами и к животу. Затем доктор Мальфатти, его лечащий врач после смерти доктора Шмида, безапелляционно заявил:

— Пиявки сделали всё, что могли. Увы, но Борей [92] Борей — в греческой мифологии бог северного ветра. вам лютый враг.

Доктор Мальфатти брал за визиты весьма солидную плату и, наверное, мог придумать что-нибудь получше. В другое время года он, безусловно, возложил бы вину не на северный, а на западный ветер, именуемый Зефиром.

Не прибавила здоровья история с «Эгмонтом». Дирекция Венского театра пожелала создать музыкальное оформление не только для этой пьесы Гёте, но и для «Вильгельма Телля» Шиллера. Бетховен хотел написать музыку именно для неё, но тут ему дорогу перебежал гораздо более известный композитор господин Гировец, и сделал он это исключительно из зависти и подлости. Впрочем, точно так же поступил и камерный композитор [93] Камерный композитор — почетное звание в немецкоязычных странах. и придворный капельмейстер Сальери, издавший распоряжение, смысл которого уж никак нельзя было истолковать превратно.

Согласно ему, любой музыкант, хоть раз сыгравший произведение Бетховена, подлежал немедленному увольнению из оркестра господина Сальери без права приёма обратно.

От грустных размышлений Бетховена оторвал приход маленькой девочки, которая иногда приносила ему почту.

— Ты пришла с доброй вестью?

— Не знаю.

— Так, одно письмо из Фрейбурга в Брейзгау, значит, от близкого друга, а другое из Кобленца. Спасибо.

— Пожалуйста. — Она с поклоном присела, но не торопилась уходить.

— Ты свободна.

Девочка подёргала за кончики своих косичек.

— А, понимаю, ты хочешь есть, бедное дитя?

— Да.

Бетховен улыбнулся. Он любил детей, ибо они вели себя совершенно естественно, без всякой фальши. К сожалению, взрослея, они овладевали искусством лжи и притворства. Он вскрыл перочинным ножиком первый конверт и перехватил заворожённый взгляд девочки, устремлённый на стоящую на шкафу пёструю фарфоровую конфетницу.

— Возьми из неё сколько захочешь.

Он всегда держал для детей конфеты про запас, но, видимо, не только поэтому маленькие существа совершенно не боялись его.

Перебравшийся в Кобленц Шиндлер наконец-то прислал долгожданные документы.

Читая их, он недоумённо покачивал головой.

Оказывается, ему приписали дату рождения его покойного брата Людвига Марии, и теперь он может смело сбросить два года. Надо же, какой приятный сюрприз.

А что пишет ему бедолага Гляйхенштейн? Бетховен внимательно прочёл письмо, потом ещё раз пробежал его глазами и медленно опустил руку с зажатым в ней листком бумаги.

В своём последнем письме к нему Бетховен просил ничего не скрывать от него, и верный Игнаций именно так и поступил.

Нет, в этом мире у него не будет счастья. Нужно создавать свой собственный мир, преодолевая громоздящиеся на пути препятствия — откровенную вражду многих известных и влиятельных людей, почти полную глухоту, одиночество и ощущение бессмысленности своего дальнейшего земного бытия.

Туман, в котором он все эти годы искал свою «вечно любимую», наконец-то рассеялся.

Вдова графа Дейма ныне носила титул баронессы фон Штакельберг. Конечно, нищий музыкант по сравнению с её нынешним мужем, даже если он, по словам Гляйхенштейна, лицемер и ханжа, кажется полнейшим ничтожеством. Дворянский титул оставался таковым, невзирая на крайне сомнительные подчас методы его приобретения. Фриз стал графом за деньги, нажитые его родителями на торговле с лотка. Если же говорить о российском после графе Разумовском... Известно, что менявшая любовников как перчатки императрица Екатерина II наряду с Салтыковым, Понятовским, Потёмкиным, Орловым и различными лейб-гвардейцами затащила к себе в постель также братьев Разумовских, проявивших такую недюжинную мужскую силу, что её величество сочла их достойными высокого дворянского звания...

Он вскочил как ужаленный и уже хотел было разорвать в клочья, растоптать ногами свою «Прощальную сонату». Ведь именно так он поступил в своё время с титульным листом «Героической симфонии».

Ну нет...

Это был бы чисто детский поступок! Ведь сонату уже выгравировали на меди, хотя и дали ей режущее слух название «Les adieux» [94] «Прощания» (фр.). , поскольку французский дух заползал во все щели... И потом, он же посвятил её эрцгерцогу Рудольфу.

Нет, эту боль не вырвать из сердца и не растоптать ногами.

Отныне у него остались лишь музыка и любовь к человечеству. Правда, он далеко не всегда хранил верность знамени, на котором был начертан этот лозунг. Что ж, он всего лишь человек...

Сильную боль нужно выплакать. Слёзы навернулись на глаза, вызвав из глубин памяти картину далёкого детства. Похоронная процессия, он, робко жмущийся к могильной ограде, и красивая статная женщина с окаменевшим лицом. Госпожа фон Бройнинг, ставшая для него как бы второй матерью, ведёт за руку Элеонору...

Почему-то вспомнились стихи Гёте, к пьесе которого «Эгмонт» он написал музыку:

Он зажёг только одну свечу и разложил вокруг неё книги так, чтобы отблеск падал на чистый нотный лист.

Ведь это касалось только его.

В уме уже родилась мелодия. Аллегро модерато — соль мажор, а голос пусть звучит как трель си...

Ми-ре-си?..

Ну хорошо, а какой для этого голоса должен быть аккомпанемент? Фортепьяно? Нет, оно... оно звучит слишком позёмному.

Ну конечно, конечно, скрипка.

Это будет его истинно «Прощальная соната». Моя вечно любимая женщина. Нет, он ни в чём не упрекает её. Напротив, пусть судьба хранит Жозефину, а он будет вечно благодарен ей.

Поко аллегро! Это внушает надежду и даже придаёт немного уверенности. Нет-нет, не зря ему вспомнились именно эти строки Гёте. Надеяться нужно только на себя, на свою душу, которая с влагой схожа, приходит с неба и взмывает в небо...

Теперь престо.

Изрядно возмужавший Карл Черни недоумённо смотрел на манускрипт, нижние ноты которого были присыпаны песком.

— Что это, маэстро?

— Ну-ка быстро за рояль! — зло выкрикнул Бетховен.

Он отложил манускрипт в сторону, медленно прошёлся взад-вперёд и уже более спокойным голосом произнёс:

— Скажи...

— Да, маэстро?.. — Карл уже сидел за роялем.

— ...Понимаешь, в эти дни в Гевандхаузе [96] Гевандхауз — концертный зал в Лейпциге, так же назывались симфонический оркестр и концертное общество. впервые будет исполнен мой фортепьянный концерт ре-бемоль мажор, и я подумал, а может, венцы его тоже пожелают услышать. Как полагаешь, кто бы смог его исполнить?