Борис Павленок - Преданный и проданный

— Не смей так... про царицу!

— Заступник нашёлся. По долгу своему обязан я тебе руки-ноги выкрутить за ослушание, да она не велела, может, говорит, одумается... А ты едешь всё-таки? — Шешковский остро зыркнул из-под бровей.

Потёмкин упрямо боднул воздух.

— А что остаётся делать, коли не угоден?.. Кинуть труд ратный, ехать через всю Россию, чтобы приветил тебя поросёнок розовый в покоях царицыных! Не за себя, за неё обидно... Ты ж небось все письма мои читывал?

— И ейные к тебе — служба такая. Потому и говорю: не дури, уважь.

— Не могу, Степан Иванович, через обиду переступить.

— Так и доложу. — Шешковский пошёл к двери.

— Так и доложи! — крикнул вслед Потёмкин и позвал: — Эй, кто там! Брадобрея ко мне и мундир давайте.

Шешковский не спеша прошёлся по двору, нашёл Леоныча.

— На козлах кто будет?

— Вон, конопатый... А вам на что знать?

— Дорога небезопасная, а Потёмкин для нас лицо нужное.

— Чать, не один едет, четыре форейтора оруженых и я... Коней заводных имеем.

— Форейторы-борейторы... — пробормотал Шешковский и подошёл к кучеру, оправлявшему сбрую: — Ты меня знаешь?

— Как не знать, Степан Иванович, фигура известная...

— То-то, что фигура... Так вот, будешь выезжать со двора, зацепись колесом и сойди с козел коней выпутать, а на козлы заместо тебя мой человек сядет. Понял?

— Генерал убьёт меня...

— Обороню. А пока язык проглоти. Вырву. — Шешковский пошёл за ворота.

Всё так и сделалось. Хмурый и молчаливый вышел Потёмкин из дома, влез в карету и повалился на перинку. Следом забрался Леоныч, сел напротив. Карета тронулась и тут же зацепилась за шулу ворот. Потёмкин проворчал что-то, но езда продолжилась. Он опять прикрыл глаза, Леоныч задёрнул занавесочки на окошках. И не видели они, что первую пару форейторов стащили с коней и вместо них уселись другие, что на запятки стали люди Шешковского, сменив потёмкинских. Сам Шешковский пристроился впереди табунка заводных коней, следовавших в отдалении со слугами.

Потёмкин дремал, Леоныч тоже. Карета мчалась по лесной дороге.

— Тпр-ру!

Распахнулась дверца, и в неё всунулась физиономия Шешковского, подсвеченная снаружи фонарём. Потёмкин сел, ошарашенный видением.

— Приехали, Григорий Александрович, выходите, — ласково пригласил Шешковский, но Потёмкин не двинулся. — Может, ноженьки затекли, так я своих ребяток позову, они помогут встать.

— В чём дело? — спросил Потёмкин, напуская на себя важность.

— Не заставляйте ждать, ваше превосходительство, поздно уже, — хмуро отозвался Шешковский. — Не выйдешь, частями вынесем.

Потёмкин выглянул наружу — за спиной Шешковского стояло двое «ребяток» саженного роста, по двору прошёлся караул, чётко отбивая шаг.

— Куда ты меня завёз?

— А ты не догадываешься?

— Знакомое место... Выходит, ты теперь вроде свата, Степа?

Потёмкин входил в дом напряжённый, непримиримый, настороженный. Он всё ещё чувствовал себя обманутым и потому, поднимаясь на крыльцо, переступая порог, открывая дверь в горницу, нервно реагировал на каждый шорох и звук. Звон железа — сам по одноглазой оплошке задел ведро у входа в сени, шорох в полутьме, освещённой, как нарочно, единственной свечой, неудачный прыжок невидимого кота, непонятный стук в горнице — коснулся тяжёлою полою расшитого мундира кади с цветком. А вдруг всё это коварный замысел Шешковского? Вот сейчас явятся «ребятки», и...

Он обмер, когда Екатерина, будто выйдя из стены — на ней было светлое платье точь-в-точь под тон обоев, коими была убрана комната, — будто сотворясь из воздуха, свежая, красивая, тщательно завитая, с обнажёнными полноватыми, но всё ещё прекрасными руками, с мягкой улыбкой на лице, подошла, оплела, обвилась вокруг тела, прижала лицо к груди.

Она была умелой и тонкой обольстительницей и, хотя за её притязаниями стоял гипноз власти, хотя её желание не могло, не имело права встретить отказ, всё же уповала на силу красоты и обаяния.

— Здравствуй, паренёк...

— Государыня... матушка... Екатерина...

Он и не понял, как очутился на коленях перед ней, а она, маленькая, став теперь почти вровень лицом к лицу, прижала его голову к своей груди, зашептала:

— Я так ждала, а ты решил сбежать, не повидавшись... — Откинув голову, запустила пальцы в его кудри и заглянула в глаза, не пугаясь и того, чёрного, мёртвого, даже отвела в сторону прядь волос, которой Потёмкин прикрывал уродство. — Не любишь, так хоть бы зашёл поблагодарить императрицу за почести, которыми был обласкан.

— Погоны, ордена? — вспыхнул Потёмкин и начал, расстёгивая пуговицы, сбрасывать мундир. — На, возьми... Не ради них, а для славы Отечества и величия твоего.

Она сунула ладони под расстёгнутый мундир, прошлась по груди, по бокам, снова приникла к нему, прижимаясь, заставляя его задыхаться от близости горячего тела.

— Знаю, верю... Так почто бежишь от меня?

Он наконец выплеснул горечь:

— Я сотни вёрст скакал, умирал от счастья: ты позвала, ты ждёшь... И вот... — Он задохнулся, не в силах побороть спазм.

— И вот... что же? — Она откинулась, насмешливо глядя на него.

Потёмкин вскочил на ноги, почти оттолкнув её, яростно взглянул.

— Болван, поросёнок розовый, барашек завитой... Любовник!.. — обличал он её, иронически скривив губы. — Как верить тебе? Один, второй, третий...

Екатерина, молча взглянув на него потемневшими глазами, резко отстранилась, ушла в глубь комнаты, там крутнулась на каблуках, выпрямила стан.

— А если я начну вины вычитывать? Ты непорочным ко мне явился? Скажи-ка, скольким фрейлинам смял постель? А жёнкам боярским? А Санечка, а девки украинские да молдавские?.. — Вздёрнула подбородок. — Меж нами разница одна: кровать царицы на виду у всех, а вы как в муравейнике возитесь, поди угляди... Или грех мужчины не грех? Иной, глядишь, дрожат коленки, а всё норовит Машку иль Палашку завалить... Да чтоб помоложе!.. А женщине — почему ей запретен плод любви свободной, почему? — Слёзы вдруг быстро-быстро покатились по её лицу, голос дрогнул: — Если явился вины считать — уходи, уезжай. — Она углом скривила губы, язык скользнул по ним.

Ящерка...

Потёмкин, разом обессилев, снова опустился на колени перед ней:

— Катерина Алексеевна...

Она отвернулась и, стерев слёзы, проговорила, будто самой себе:

— Я так ждала... — Но обида и гнев ещё не улеглись, и она опять повернулась к нему, крикнула: — Ты можешь понять, что значит быть вдовою при живом супруге? Семнадцать лет позора и унижения, я каждому тёплому взгляду счастлива была. А стать игрушкой Орловых, которые владеют тайной короны, каково?.. А идиот Иван Антонович, коего хотели ко мне в постель пристроить? А игры Панина, который спит и видит во сне сына моего на престоле, а себя регентом. И ложь кругом, и воровство, и непрерывное: дай, дай, дай...