Борис Павленок - Преданный и проданный

— Ой, никак пожар? — насмешливо пропела Елизавета.

— Хуже, тётушка, хуже: бунт! — выкрикнув страшное слово, Пётр округлил глаза и впился глазами в императрицу, ожидая реакции.

— Слава Богу, хоть бунт, а то скучища такая... — Елизавета зевнула. — Убили кого? Пожгли? Или орали только?

Пётр уловил, что его встревоженность не принимают всерьёз, и оттого волновался ещё больше, стал кидать слова, задыхаясь и давясь собственным голосом:

— Да, тётушка!.. Имею доложить... Непослушание... Оскорбили...

Елизавета, неожиданно для обычной лености и вальяжности, рывком поднялась с подушек, гневно крикнула:

— Великий князь, встаньте с колен! Непристойно это! А что до бунта — правильно сделал караульный офицер, не след гвардии моей салютовать потешным флагам, пусть хоть иноземным.

— Меня оскорбили!

— Свою честь обороняйте сам, а гвардией помыкать не позволю, она защита императорской короны, а ты, Петруша, наследник... только наследник — запомни это своей дурацкой башкой! И уйми своих голштинцев, лазят везде, гадят, ровно свиньи, где хотят, галдят ночами. Позволила живые игрушки, так же и отобрать могу... Неладно хозяйствуешь. Да и с женой не понять что. Говорят, вчера на потешном параде сомлела?

— Так, тётушка, головокружение.

— А я думала, может, внук о себе знать даёт.

— Нет, тётушка. — Пётр опустил глаза.

— Или нелюба?

— Почему же, — неопределённо ответил племянник, — наоборот, тётушка.

— Что ты заладил: тётушка, тётушка, — оборвала его Елизавета. — Ступай. Ввечеру будь к ужину да за ней пошли. Ужо сама всё выспрошу...

— Слушаюсь, — неохотно ответил Пётр.

— То-то... Подпоручика Пассека велю для порядка на гауптвахту и чтобы в караул к вам больше не ставить — прямодушен и к политесу неспособен... Но и ты смотри у меня, ежели ещё что на шхуну твоих голштинцев, и марш домой. Иди... Куда это все разбежались? Чулков!

Пётр, откланявшись, выскользнул, а вошедшему Чулкову Елизавета приказала:

— Вели подать кофею.

— Слушаюсь.

— Погоди-ка, Васенька, скажи как на духу: что про великого князя с женой бают? Уж кой год женаты, а деток Бог не даёт.

Чулков, улыбнувшись, переспросил:

— Как на духу? Не ведаю, кто чего болтает, а думаю так: не имеет Пётр Фёдорович мужского куражу.

— А с Лизкой Воронцовой как же?

— Она ему не женским угождением мила, а так... потешки да обжимания.

— Не к добру эти потешки, — вздохнула Елизавета и, откинувшись на подушки, подняла взор к потолку...

Екатерина стояла у окна и, откинув штору, смотрела в парк. В колдовском свете белой ночи всё казалось прозрачным и призрачным, размытым и трепетным. Кущи парковой сирени были окинуты нежным розовым туманом цветения.

Примостившись меж кустов, трое голштинцев жарили сало, насадив его кусочки на кончики шпаг, запах жареного проникал во дворец. Солдаты прикладывались к фляжкам и вели не то разговор, не то перебранку, гортанные голоса рвали очарование ночи.

Екатерина прикрыла створку окна, но от этого не стало тише, во дворце, как всегда, шумели: кто-то орал, зовя кого-то, кто-то пытался осилить итальянскую арию, кто-то мчался по коридору, грохоча сапогами. Но особенно раздражал заливистый женский смех. Она закрыла ладонями уши, смежила веки и стояла, покачиваясь. Слёзы текли по её лицу тонкими непрерывными струйками. Было оно бледным — может, белая ночь кинула на него колдовской свет? — синева залегла под глазами, щёки втянулись.

Она вздрогнула от лёгкого стука в шибку и испуганно отпрянула — за окном маячил силуэт Сергея Салтыкова. Лёгким движением ладони Екатерина смахнула слёзы, и, когда вновь вернулась к свету, лицо её было вовсе не то — растерянное и беспомощное, а гневное, надменное. Но это нимало не смутило Салтыкова, он, улыбаясь, распахнул окно и явил свой портрет, уже не отгороженный стеклом.

— С доброй ночью, ваше высочество. — Веселье и озорство в глазах, улыбка от уха до уха.

— Убирайтесь вон, — сухо отрезала Екатерина.

— Молю, одно слово.

— Я позову людей. Это неслыханная наглость.

— Вы думаете, вам поверят, что мой визит случаен? — Этот красивый нахал хорошо знал дворцовые нравы.

— Если вы хотите мне добра, уйдите. — Екатерина смягчила гнев.

— Я не волен над сердцем. Я люблю вас.

— Граф... это переходит все границы. — Екатерина решительно потянула на себя створку окна.

Салтыков оттолкнулся от подоконника и скрылся внизу. Екатерина сжала кулачки и притиснулась к ним подбородком. В глазах её был страх: риск для Салтыкова невелик, окно находится в полуэтаже, но что будет, если угодит в лапы стражников? Начнут допытываться, где был, почему бежит? И точно, один из голштинцев вскочил и, указывая рукой в сторону дворца, что-то закричал. Раздались окрики, послышались свистки в разных концах. Кто-то, грохоча сапогами, пробежал там, где только что был Салтыков.

Екатерина не могла видеть приоткрывшуюся за её спиной дверь и внимательный глаз Чоглоковой.

Она задёрнула штору и отвернулась от окна, на полу белел квадратик бумаги. Присев, быстро подняла, оглянулась кругом: вроде бы тихо. Подойдя к свече, прочитала: «Ваше императорское высочество, понимаю, что рискую смертельно, и всё же не могу сдержать себя. Моё бедное сердце разрывается от любви и жалости к Вам, нелюбимой мужем и такой одинокой в дворцовом Вавилоне. Бросаю жизнь и честь к вашим ногам, и будь что будет... Молю: дайте свидание.

Целую следы Ваших ног, преданный навеки. С.».

Екатерина поднесла бумагу к пламени свечи и с улыбкой смотрела, как огонь съедает её. Отдёрнув пальцы от огня, подула на них и обернулась, ища, обо что вытереть. Скрипнула дверь. На пороге спальни стояла Чоглокова, одетая в халат поверх ночной сорочки, в чепце. Выражения лица не разобрать, тем более что она прижимала к себе кошку и ласкала её. Екатерина спросила резко и недовольно:

— Что вам угодно?

— Встревожилась я. Слышу, за окном ор, пройду-ка, думаю, не обеспокоил ли кто мою княгинюшку.

Чоглокова говорила вроде бы и ласковые слова, но взгляд был напряжённым и острым.

— Я не спала. Вот письмо от маменьки получила да разгневалась и сожгла — опять просит денег. Где я их возьму. — Екатерина врала неумело, смущаясь.

— А когда вы его получили?

— Вчера ещё.

— Что-то я не припомню пакета из канцелярии.

— Ну уж не знаю, почему мимо вас прошло.

— Мимо меня пройти не может... Напоминаю, ваше высочество, что указом императрицы вам запрещена частная переписка. Именно поэтому не позволено держать в покоях бумагу и чернила. Переписка с маменькой должна идти также через канцелярию иностранных дел. Вам даже ручки утруждать не надо, не княжеское это дело. Скажите, там напишут, а от вас только подпись потребуется...