Борис Павленок - Преданный и проданный

Шкурин шепнул:

— Стреляйте, самая пора...

Но она лишь отрицательно помотала головой. В глазах, всё ещё подернутых любовным туманом, была лишь доброта и ласка.

А турухтаны то ходили кругами, присматриваясь друг к другу, примериваясь, то вдруг сцеплялись, чтобы потом опять разбежаться и снова сойтись...

Веками испытанное средство: горсть песка шваркнула по стеклу. Екатерина ждала этого часа и подбежала к окну. Перед шибкой на тонком шесте возник узел с одеждой, она открыла окно, приняла узел, отсалютовала поднятой ладошкой и игривым движением пальцев.

В приоткрытую дверь спальни смотрела Чоглокова.

Екатерина в гвардейском мундире — камзол, штаны, сапоги, кивер — перекинула ногу через подоконник, её принял на руки Сергей. Внизу ждала целая компания — толстяк Лева Нарышкин, рослый гвардеец подпоручик Пассек, двое фрейлинок. Приглушённо смеясь, они юркнули всей компанией в кусты — на поляне ждали кони.

Чоглокова вошла в спальню, удостоверилась, что Екатерины нет, нимало не смутясь, пересекла приёмную, заглянула на половину великого князя. Он спал, разметавшись, обхватив руками подушку. Чоглокова прикрыла его, будто маленького, а он и был мал, и пулей метнулась в коридор к собственным покоям. Пробежав по лесенке, вошла в спальню.

На супружеском ложе расположился с некоей дамой муженёк. Они уже сделали всё, что было задумано, и мирно спали. Чоглокова не стала тратить время на слова и влепила пощёчину мужу, вторую — его подружке.

Муж отреагировал незамедлительно и разумно:

— Что ты службой небрежёшь? Оставила одну её высочество.

— А его высочество можно? Я ведь потому и пришла, что тебя на службе не было.

— Его высочество к мужским слабостям не способны.

— Зато вы, Николай Наумович, ужас до чего способны! — Ещё одна оплеуха звонко щёлкнула в полутьме. — Аты, потаскуха, подружка моя...

Но «потаскуха» уже исчезла. Чоглоков схватил жену в охапку.

— Не горюй, любимая моя, не оставлю милостию и тебя.

— Такого жеребца на всех хватит, — простонала обманутая и покорная жена.

Стоит ли осуждать её? Таковы были нравы. И такова сила любви. Оставшись вскорости вдовою, Мария Симоновна была безутешна в горе, ибо безумно любила мужа.

А Григорий снова проснулся в библиотеке. Правда, на сей раз сидя в кресле у стола. Сон сморил его в момент рисования некоего храма в греческом стиле. Работа была ещё не завершена, но выполнялась, как говорилось тогда, вполне изрядно. Григорий потряс головой, протёр глаза и машинально потянулся к книге. Глянул, отбросил, вторую тоже, а третью вообще запулил чуть не через всю комнату. Подошёл к окну, распахнул его, впустив клуб пара. Вместе с морозом влетел и колокольный перезвон.

— Чегой-то стукнуло у вас, Григорий Александрович? Окошечко-то прикройте, тепло выпустите. — В библиотеку вошёл дворецкий.

— Кондратьич, а с чего колокола бьют?

— Видать, охмурели вы, барин, за книжками-то. Прощание с масляной ныне, вот и гулянье. Сходили бы душу потешить.

— И то правда. Только ж надо вырядиться почудней...

— Я вам поддёвку свою ссужу да картуз, усы подрисуем, вот и машкерад. А как, ваше превосходительство, насчёт того, этого самого. — Кондратьич согнутым указательным пальцем показал на портьеру.

— Ежели не вылакал ещё всё, то давай...

— Там вчерась оставалось, а Тимохвей Алексеевич ещё не наведывались. — Старик проворно нырнул за портьеру. На последних его словах в дверях показался Тимошка.

— Это кто врёт, что я не наведывался?

Из-за портьеры послышался довольный смешок и громкое бульканье. Старик спешил: не дай Бог, соседский барин подоспеет.

Они потолкались в торговых рядах, бойко сбывавших лакомства — конфеты, бублики, калачи, пряники, орехи. В ходу был и галантерейный товар — праздник есть праздник, дарить не жалели. На Гришкином рукаве повисла нарумяненная молодка:

— Утешь алой ленточкой, чернявый. А я уж тебя своим чем утешу, так утешу...

— Отцепись, шалая, будочника кликну.

— У, сердитый какой.

Григорий ввинтился в толпу возле дудочников. Десятка два дударей всех возрастов, ростов и росточков согласно дули в дуды, дудки и дудочки. Мелодия была озорная, захватывающая, толпа не то грелась, не то просто приплясывала.

И снова на Гришку обратила внимание разбитная молодка с наведённым на щёки румянцем. Она прошлась вокруг, заманивая хохотком, крепко отбивая ритм каблуками. Григорий на минуту растерялся.

— Ты ево щекотни малость, девонька, — посоветовали из толпы.

— Во-во, на аршин ниже бороды.

Григорий спасся, резко дёрнувшись в сторону.

— Опять всё к тебе да к тебе... А я чем не молодец? — Тимошка вызывающе тряхнул плечами, выпятил грудь, но роста это ему не прибавило.

— А я тебя на руки возьму, авось приметит которая. — Григорий вскинул друга на плечо.

Тимошка картинно подбоченился, сдвинул на затылок картуз, распустил чуб.

— Глянь, скоморохи. — Маленький мальчик показывал старшему на парней.

Григорий так же легко, как поднял, скинул Тимофея, тот потянул его за собой, и оба повалились в снег. Пьяненький старичок, приплясывая, закружился возле них. Хохоча, встали, начали отряхивать снег.

— Нашёл на ком силу показывать, — ворчал Тимофей. — У, бугай.

— И то бугай, — поддакнул старичок. — Чем малого забижать, пошёл бы на кулачную потеху, вот-вот зачнут на Москве-ти на реке... Кузнецкие против замоскворецких.

Друзья подошли, когда бойцы уже стояли двумя стенками, а бой повели мальчишки-зачинщики, и одна стенка теснила другую. Со стороны горячили бойцов:

— Москворецкие, не поддавайсь!

— Ковалики, стой крепче!

— Наддай, наддай, кузнецкие...

— Держись, крыса лабазная, чичас те хвост прищемят!

Сквозь строй подростков москворецкие бойцы пошли на стенку кузнецких.

— Я те копчёную соску подправлю!

— Не хвались, салоеды косопузые...

— Щас дам — из штанов выскочишь!

— Ну, попробуй... И-и-эх!..

И началась серьёзная, деловитая, сосредоточенная кулачная работа, темп её нарастал, и вот уже завихрился, заухал, заахал водоворот боя.

— Гришк, а ведь попрут лабазные кузнецов, а? Ей-ей, попрут, — подначивал Тимошка Потёмкина. — Ай-яй-яй... Ну, беда!

— Подмогнуть, что ли? — Григорий рывком сбросил поддёвку и шапку на руки Тимофею и врезался в самую гущу.

Дрался он осмотрительно и точно, ловко перехватывая удары и нанося свои — прямые и жёсткие. Одного нарвавшегося на Гришкин кулак оттащили в сторону и оттирали снегом. Другой отвалился сам и на карачках, будто танцуя вприсядку, ушёл в сторону, плюясь кровью и ухитряясь при этом смеяться. А вон ретивый, давно нацелившийся на Григория, пробился, но лишь для того, чтобы остаться лежать на снегу. Две бабы уводили мужика, неведомо каким способом рубаху ему разорвали от пояса до ворота. Толпа кричала: