Борис Павленок - Преданный и проданный

— А обедать?

Лизка осталась одна.

На пригорке над рекой составлены шалашиком ружья, рядком, словно по ранжиру, разложено обмундирование каждого, стоят кивера. Над костром — артельный котёл с варевом, вокруг малые котелки. Мужик в исподнем пробует харч артельной деревянной ложкой. Глотнув, удовлетворённо кивает и, выйдя к реке, кричит:

— Робяты, готово! — Никто не отвечает, он зовёт громче: — Юшку хлебать!

— Сичас!..

Изрядный неводок, саженей этак на десять, растянули наискось реки против течения. Дальний край его заводит Григорий. Течение довольно стремительное, и он с натугой преодолевает его, погрузившись по самую шею. Оступившись, уходит в воду с головой, тут же выныривает, отплёвывается и ворчит:

— Зараза, чуть не упустил.

Мокрые волосы залепляют глаза, он безуспешно мотает головой — руки заняты — и вслепую бредёт к берегу, стараясь держать верёвку внатяг.

— Лександрыч, не утоп? — интересуются с берега.

— Случай чего тащи себя за чуприну, вона отросла, — гогочут мужики.

— Мошонкой кверху всплывай, она держит на манер пузыря.

— А ты сунь язык в зад, чтоб не болтался зря, — отругивается Григорий и, возвысив голос, кричит: — Эй, кто на куле? Притапливай, всплывёт!.. Да боталом, боталом по траве... Тяни, братцы, нижний конец шибче! Веселей, веселей...

Мужики забегали, задвигались, лупят дубинами по траве, выгоняя щук да карасей. Невод пошёл с натягом, и Григорий отпускает одну руку, чтоб откинуть волосы ото лба. И сразу же с берега ор:

— Притапливай край!..

— Донную упустишь!

— Раззява!..

— Своё гляди. — Григорий натужно выдыхает, притапливая нижний край, — указчики!

Двое солдат сводят донный край сети — показался куль, набитый рыбой. Григорий бегом выскакивает на песок, бросает водило, падает, чтоб отдышаться. К нему подходит флигельман.

— Умаялись, Григорий Лександрыч?

— Пустое, с детства к рыбалке приучен.

— Так то для баловства, а им, — флигельман показал на солдат, выбиравших рыбу, — семьи кормить, ребятишек. С жалованья не размордеешь, да и не плотят, бывает, по году. Только с огородов да речки живём... Лександров сын, а хорошо бы под первую рыбку по чарке.

— Ещё бы...

— Дай рублик, спроворю.

— Кабы рублики водились, я б, Леоныч, с котла не кормился.

— Хошь, одолжу? Много нет, а пару целковиков прикоплено. Ты, когда превосходительством станешь, отдашь небось.

— Наворожил...

— Это у нас, худородных, ни грамотёшки, ни руки там. — Леоныч ткнул пальцем в небо. — Аты грамотей и кровей, слыхать, высокородных...

— Так и быть, уговорил. Всем по чарке на мой счёт.

— Я мигом! — Леоныч вскочил. — Робяты, оботрётесь — и к молитве, я в лавку, Лександрыч магарыч на рыбацкое крещение ставит.

В ответ раздалось «ура!».

Над парком вспыхивал фейерверк, и отсветы его падали на белые колонны, поблескивали в стёклах павильона.

— Сюда, сюда. — Лизка притащила Понятовского с собой. — Мы веселимся тут с близкими друзьями.

Сегодня это назвали бы тесной компанией или тусовкой — кроме Петра в павильоне, обильно убранном зеленью и цветами, были двое голштинских полковников, шталмейстер Лев Нарышкин да вот ещё Лизка и Понятовский. Через распахнутое в муть белой ночи окно вливалась музыка. Хрусталь, крахмальные салфетки, серебро, ведёрки с шампанским, бутыли с пёстрыми наклейками. Понятовский смущённо топтался на месте. Пётр расценил это по-своему:

— Её не видите, супругу мою? Граф, вы человек опасный, ловелас, да-да, ловелас! Увели от меня на весь вечер Лизавету Романовну, а теперь тоскуете о другой, не так ли?

— Ах, ваше высочество, всё шутите...

— Не робейте, граф, мы близкие люди, почти родственники по жене.

Эта, с позволения сказать, шутка была встречена громким хохотом, Понятовский стоял ни жив ни мёртв.

— Лизхен, займи гостя, я скоро обернусь, — сказал Пётр.

— Шампанское, рейнвейн? Есть токайское, вчерась доставили партию, специально для мужчин, — игриво намекнула она. — Питер, увы, разбирается только в хлебном вине да в пиве... Вот ваш бокал, я за хозяйку буду. Когда в своём кругу, то мы лакеев отпускаем, а для столовых услуг драгун держим. — Болтая, Лизка налила вино, придвинула бокал Понятовскому, вплотную приблизилась сама, притиснув субтильную фигуру Понятовского своим большим и рыхлым телом, — саксонский посол был высок, но тонок, и это бросалось в глаза при Лизке рядом. — Прозит!

— Прозит, прозит!

Распахнулась дверь, и Пётр втолкнул в павильон Екатерину, но в каком виде — непричёсанная, в чулках без туфель, в халате. Она сопротивлялась, халат распахнулся, мелькнуло бельё. Кто-то загоготал, но Пётр крикнул:

— Тихо! Проходи, моя дорогая жёнушка. Я подумал, мы веселимся, а ты в одиночестве, всё с книгами. Садись, садись вот тут, будь царицей бала. — Он втиснул Екатерину между Лизкой и Понятовским.

Понятовский встал.

— Цалую рэнчки, мадам. — И с почтением принял руку великой княгини.

Екатерина, мгновенно оценив ситуацию, весело улыбнулась, тряхнула головой, поправила волосы, вздёрнула подбородок.

— Добрый вечер, господа! Кто за мной поухаживает? Лакеев не вижу.

Лизка, не поняв коварства последней реплики, подала вино, за столом вспыхнул смешок.

— Позвольте мне, дорогая. Я за хозяйку нынче.

— На всю ночь? Спасибо, милая.

Дамы обменялись любезными улыбками, но если бы «дорогая» съела то, что в глубине души пожелала ей «милая», или наоборот, то ни той, ни другой уже не было бы в живых.

Пётр предложил:

— Господа, граф Понятовский недавний гость нашего дома и только пришёл к столу, за ним тост.

Понятовский был вовсе не плохой дипломат и неглупый малый и, хотя обстоятельства были не в его пользу, сориентировался быстро:

— Господа, в Петров день, как я узнал, вы собираетесь в Петергофе, чтобы почтить память великого императора России. Я с удовольствием готов поддержать этот обычай. Но справедливо будет, ежели в день сей мы пожелаем здоровья, благоденствия и счастья дочери великого Петра Елизавете, императрице российской, и внуку её — великому князю Петру Фёдоровичу, преемнику российского престола. Ваша мудрость в делах государственных, несравненные познания в военном деле и повседневный ратный труд. — Понятовский перевёл дух, готовясь к решительному залпу подхалимажа, — снискали вам славу в народах, кою вам предстоит умножить, дабы возвеличить дух Петра Великого... Многая лета вам, ваше императорское высочество! — Понятовский изогнулся глаголем, стремясь тронуть своим бокалом бокал Петра, выпил залпом.

Пётр радостно рассмеялся.

— Вот это по-нашему, по-солдатски! Вы будете мой способный ученик! Трубку графу, да покрепче кнапстер... Впрочем, возьмите мою.