Александр Красницкий - В пасти Дракона

Мгновенно ожило всё русское посольство, жизнь закипела в нём ключом. Никаких театрально-эффектных церемоний при встрече не было.

Истинные, великие душой герои в деланных эффектах не нуждаются. Объятия, поцелуи, слёзы радости встретили виновников освобождения европейцев.

Да, они были освобождены, и вся честь освобождения всецело принадлежит беззаветно храбрым, простым русским воинам...

В этот трудный и славный для русского имени день взятия Пекина наши потери были: генерал-майор Василевский, полковник Модль, капитан Горский, поручик Пиуновский и подпоручик Феоктистов и 102 нижних чина ранены. Полковник Антюков и 27 нижних чинов убиты. Капитан Винтёр умер дорогой от солнечного удара. Японцы потеряли 70 раненых и 20 убитых. Англичане потеряли двоих, американцы — четверых. Французы на всё готовое явились только на другой день...

рошечная полутёмная комнатка, вся пропитанная запахом душистого чая и старого шёлка. Мрачно, тускло, серо. Свет проникает в неё с маленького дворика через небольшие окна, в которых, вместо стёкол, папиросная бумага. Эти окна никогда не открываются, они все плотно запаяны и замазаны. От этого воздух в помещении спёртый; дышать в нём тяжело, аромат пахучего чая стесняет дыхание...

Обстановка — вроде той, которую можно найти в глухой русской провинции. Вот только стульев здесь нет, да им негде было бы и поместиться. Всё заставлено сундуками, которые служат, какие повыше — столами, какие пониже — сиденьями. На сундуках-столах поставлены в живописном беспорядке изящные безделушки под стеклянными колпаками, маленькие вазы из бронзы или нефрита; в них букеты из листьев, выточенных из слоновой кости. В углублении широкая низкая кровать под одеялом и пологом из тёмно-синего шёлка.

Мрачно, сыро, могильно...

За этой унылой, тоску наводящей спальней — небольшие комнаты. В них тоже пахнет погребом. Всюду чёрное дерево. На стенах несколько плохих картин, даже не вставленных в рамки... В одном из покоев рояль, фисгармония и большой орган.

Кругом этого причудливой архитектуры здания, в котором помещаются описанные мрачные комнаты, высокая стена, окрашенная в ярко-красный цвет.

Это — таинственная Великая стена Китая, куда до августа прошлого года не проникал от Сотворения мира ни один европеец.

В маленьком мрачном покое у рояля сидит молодой человек с нежными женственными чертами лица. Он очень, очень молод, но на его лице явно лежит печать тяжёлого физического утомления, истощения даже. На его пальцах завившиеся совершенно спирально длинные ногти, свидетельствующие о том, что он никогда в жизни не занимался ручным трудом. Несмотря на них, молодой человек очень ловко извлекает из инструмента мелодичные звуки — грустные, томительно-грустные, словно выражающие ту грусть сердца, которую отражает это молодое, бледное, усталое лицо. Издали сквозь тонкие стены павильона доносятся грохот пушек и ружейная трескотня. Молодой человек, кажется, не обращает на них внимания, но когда залпы сливаются в общий ужасный рёв, он нервно вздрагивает, и тяжёлая физическая мука отражается на его красивом лице.

Он в эти минуты перестаёт играть и прячет лицо в ладони. У него нежные, холёные руки. Он словно плачет в эти мгновения, плачет о том, что всё прошло, навсегда миновало в этой молодой жизни, загубленной жизни...

Вспоминается ему эта жизнь.

Детство, очень раннее, покрытое туманом детство, которое и самому ему едва-едва помнится. С детства поклонение, подобострастие, все на него смотрят, как на бога, говорят ему о том, что он, ребёнок, всё может, что ему всё доступно, а вместо этого всемогущества полное бессилие, невозможность даже выйти за эту проклятую ярко-красную стену, где, как ему во сне иногда снилось, и живётся счастливо, и дышится свободно, где, как червяки в мусоре, копошатся, но живут массы людских существ, о которых он слышал только, но никогда в жизни не видел!..

А между тем — странное это дело! — он любил эти существа, любил, даже и не зная их, никогда не видя: книги, тысячи книг научили его любить эти существа с тех пор, как только он начал сознавать сущность происходящих вокруг него явлений...

Ему хотелось что-нибудь сделать для этих существ, облегчить их тяжёлое существование, но едва он заикался об этом, его сейчас же вели в гарем, и там сотни красивейших женщин Китая заставляли его позабыть всю жалость, всю неожиданно вспыхивающую в его сердце любовь к народу... к его народу...

Но разве он так бессилен, что не может даже сделать счастливым ни одного жалкого кули? Он, повелитель 600 миллионов человеческих жизней, он — бог на земле для них, он — «сын Неба»!

Но нет, видно, что не может!

Когда он рвался душой к своему народу, гаремные развлечения и утехи очень скоро заставляли стихать все его порывы. В объятиях бесчисленных красавиц он забывал свои замыслы, свои планы, а когда угар отходил, приходилось приниматься за всё вновь, но для этого не хватало ни истощённых сил, ни убитой, растерянной в объятиях гаремных красавиц энергии. Всё пропадало, всё шло прахом...

И вспоминая все эти бесчисленные попытки, свою жажду принести пользу ближнему, беззвучно начинал рыдать над роялем великий «сын Неба», жалкий узник, не смеющий перенести ногу за эту красную стену, где другая, чёрная высокая стена отделяет императорский дворец, святую святых Китая, от всего остального мира...

Да, полновластный владыка на словах, жалкий узник на деле.

Он имеет только одно право — жить. Но эта его жизнь — не жизнь, а жалкое прозябание, лишённое всякого смысла.

Тяжёлая жизнь, ужасная жизнь!

Перед полными слёз глазами «сына Неба» вдруг словно из кромешной тьмы встаёт доброе, покрытое морщинами лицо. Узенькие выцветшие глаза отражают ум и душевную доброту; теперь они, эти добрые, ласковые глаза, смотрят тоскливо, печально, не то с великим сожалением, не то с кротким упрёком.

— Кан-Ю-Вей! — чуть не вскрикивает, дрожа тщедушным телом, юный «сын Неба». — Друг, учитель, ты здесь, ты со мной, пощади меня, пожалей, научи!..

Но туман, туман слёз скрывает в себе это доброе, печальное старческое лицо, вызванное в воображении неотвязными думами о прошлом, и «сын Неба» один, опять один...

Вспоминается ему, как в своём друге и наставнике, учёном Кан-Ю-Вее, нашёл он, апатичный «сын Неба», опору своим замыслам, подтверждение всему тому, о чём он осмеливался мечтать, и то только тогда, когда оставайся один в своей душной спальне...

Старый мечтатель-идеалист с восторгом выслушивал мечты своего воспитанника, и ему начинало казаться, что этот юноша в состоянии выполнить все свои громадные замыслы коренных реформ огромнейшей страны, реформ, которые необходимы были народу хотя бы для того, чтобы путём их избавиться от назойливости чужестранцев, только и думавших о том, чтобы поделить между собой тысячелетний Китай.