Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Но что произошло затем, было ещё ужаснее. Она была в таком страшном положении, что большая часть из её людей разбежались, опасаясь заразы. Телом её занялся неискусный и неизвестный лекарь. Она выразила желание, чтоб её внутренности отнесли в монастырь Сент-Жозеф. Вестовой, которому поручены были эти останки, застигнутый в чистом поле грозой, испугался, вернулся назад, и укрылся у капуцинов Бурбона.

Но эти монахи, которым он передал находящееся у него на хранении, почувствовали такое отвращение от испарения, которое оно издавало, что, в свою очередь, опасаясь заразы, они бросили эти погребальные останки в яму, где они сделались добычей собак.

Когда это дошло, до Версаля, бывший льстец фаворитки сказал вполголоса девице де-Кайлис:

– Её внутренности?… Разве у неё были?

Это была достойная погребальная речь.

В нашы планы не входит рассматривать, насколько основательны рассказы, приписывающее ей ещё одно преступление, это отравление графа Вермандуа, одного из сыновей Лавальер, так же как она отравила Марию де-Фонтанж.

Что остается нам сказать, чтобы дополнить эти страницы о любви великого короля?

Шарль де-Севинье, стараясь развлечься в своем горе, пользовался всеми развлечениями около знатных, склонных к волокитству, он по очереди обращался и к Нинон де-Ланкло, к Шампмесле, которые, по очереди, без стыда ему изменяли, так как это было их ремеслом. В конце концов его рассудок, здоровье и состояние не выдержали.

Генрих де-Ротелен не был счастливее. Он пробовал жениться, но не мог привязаться к самой лучшей из женщин, его воспоминания принадлежали другой; он захотел служить в действующей армии и был убит в Лезе, перед глазами маршала Люксембургского.

Изо всей этой плеяды оставался Ален де-Кётлогон. Но он, бродя из моря в море, получая почести, которых он не искал, больше всего боялся суши, где он мог встретить Уранию под руку с другим. Урания, более жалкая, чем её подруги, успокоившиеся, по крайней мере, смертью; а она окончила жизнь печалью.

Дворцы имеют свою судьбу.

А как же Марли? – спросят нас, может быть, какие-нибудь читательницы. Марли, выстроенный для славы Марии Фонтанж, сделался достоянием г-жи Ментенон; и так как она охотно пребывала в нём, она прибавила там много разных строений, отдала ему предпочтете пред Версалем, и король, не имея вскоре других мыслей и других желаний кроме ея, продолжил свое пребывание там гораздо больше, чем это было сначала.

Из этого последовало, что хроника, склонная к волокитству, нашла там большую пищу, интриги завязывались там и развязывались перед глазами и против воли строгой, знатной барыни, которая имела отличные причины проповедовать добродетель, пребывая в таком возрасте, когда нет больше желания к греху.

Сен-Симон, великий открыватель интимных дел того времени, сохранил нам семейные сцены, выказывающие нам запросто и великого короля и его двор, и которые, касаясь этой резиденции, попали в наше владение.

«Однажды, говорит он, мы были в Марли, где произошла странная сцена. Король и monseigneur держали там два стола, особых, в один час и в одной комнате утром и вечером, дамы разделялись по расположению, исключая принцессы де-Конти, сидевшей всегда за столом monseigneur’ a , а её две сестры сидели всегда за столом короля. В этой же комнате в углу были ещё пять или шесть приборов, не принадлежащих никому, и за которые без разбора садились то те, то другие.

Стол короля стоял ближе к гостиной, другой ближе к окнам и двери, в которую, выходя из-за стола, король ходил к г-же Ментенон, которая тогда часто обедала за столом короля, сидя против него (столы тогда были круглые) и обедала только за этим столом, а ужинала у себя. Чтобы рассказать этот случай, надо было сделать это подробное описание.

Принцессы были легкомысленны, и принцесса де Конти, в душе была очень недовольна расположением monseigneur’ a к Шуан, которого она не могла не знать, и о котором она не смела подавать и виду.

За обедом, во время которого monseigneur был на охоте, и за столом его распоряжалась принцесса Конти, король шутил с герцогиней, и вышел из своей степенности, которую он редко покидал, и, к удивлению всего общества, играл с ней оливками.

Это заставило герцогиню немного выпить; король делал вид тоже, что пьет раз или два; и эта шутка продолжалась до подачи фруктов. При выходе из-за стола, король, проходя мимо принцессы Конти к г-же Ментенон, оскорбленный может быть, её серьезным видом, сказал ей умеренно, что её степенность не идёт к их пьянству.

Обиженная принцесса пропустила короля; потом обращаясь к г-же де-Шатильон во время суматохи, когда все полоскали рот, сказала, что она предпочитает быть степенной, чем пьяницей, подразумевая несколько продолжительных обедов, проведенных недавно её сестрами.

Эти слова услыхала герцогиня де-Шартр, и ответила довольно громко своим медленным и дрожащим голосом, что она предпочитает быть пьяницей чем кулем для тряпья, подразумевая Клермона и офицеров лейб-гвардии, из которых одних прогнали, других удалили из-за неё.

Эти слова были так суровы, что остались без возражения, и немедленно разошлись по Марли, а оттуда в Париж и повсюду. Герцогиня, имевшая ум и тонкость, и дар плести колкие стихи, написала несколько оригинальных стишков в этом же тоне. Король, узнав об этих ссорах, вмешался в более серьёзныя как с той, так и с другой стороны; Monseigneur тоже принял участие. Он сделал для них обед в Медоне, на который принцесса Конти поехала одна и приехала первая; две другие поехали со старшим братом короля. Они мало говорили друг с другом; все было напрасно; и они вернулись совершенно также как и поехали.

Конец этого года в Марли был бурный. Герцогиня де-Шартр и герцогиня, сблизившиеся ещё более от ненависти принцессы Конти, уехали после обеда, уложив короля в комнате г-жи де-Шартр во дворце. Monseigneur поздно играл в гостиной; уходя к себе, он взошел к принцессам и нашел их курящими трубки, за которыми они посылали в караульную швейцара.

«Monseigneur», который предвидел последствия, если этот запах распространится, велел им бросить это занятие; но дым их выдал. Король на другой день сделал им строжайший выговор, от которого принцесса Конти торжествовала. Впрочем, эти ссоры все увеличивались и король, надеявшийся, что они окончатся сами по себе, рассердился и, однажды вечером в Версале, после ужина, в своем кабинете, он им строго выговорил и объявил, если это до него опять дойдет, он каждой из них даст загородный дом и пошлет их туда на долгое время; угроза эта подействовала; спокойствие и приличие сблизили их и заменили дружбу.

Эта картина, выказывающая нам жизнь Людовика XIV, подходящая более к жизни мещанина, и управляемая теми же страстями и теми же пустыми ссорами, не должна быть пренебрегаема. Она имеет ту философию, что ещё раз доказывает, что под самыми вызолоченными украшениями человечество всегда останется человечеством.