Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Затем, все старались сказать ей какой-нибудь комплемент, восхваляя блеск её глаз и цвет лица, что было не воображение куртизанов; её глаза имели странное оживление и щеки её покрылись румянцем, что случалось редко.

Впрочем, торговец спешил уничтожить малейшие остатки разбитаго графина, приняв предосторожность бросить их в реку, чтобы, как он говорил, они не могли никого ранить.

Был ли это настоящий предлог такой заботливости?…

Человек, торгующий лимонадом и его покровитель. – Увядший цветок. – Смерть второй из четырех.

Как только благородные покупатели удалились, торговец поспешил убрать свои корзины и пустые бутылки, приготавливаясь уходить. Он торопился против обыкновения, и услужливая улыбка, запечатлённая до сих пор на его устах, незаметно сменилась более мрачным выражением, смешанным с нетерпением и страхом. Он немного просиял, увидав с противоположной дорожки, той, по которой недавно ещё шла любезная свита, особу, посещавшую его в предшествующее дни.

Этот последний с большей предосторожностью, чем когда-либо, выждал минуту, когда не было ни покупателей, ни гуляющих.

– Ну что же? – спросил он.

– Кончено, – ответил с такой же краткостью торговец.

– Она выпила?

– Все до капли. От меня зависело дать то же угощение всей её свите. Я было покушался…

– Несчастный!

– Будьте покойны, я предвидел, что это могло иметь последствия и обесславить моё ремесло.

– Ты что же, думаешь продолжать торговлю?

– О нет! это так было сказано, вы не понимаете шутки. С тем, что вы мне дадите, я хочу, напротив, уйти как можно дальше из этих мест, и начать ремесло честного человека.

– В добрый час… Вот должное тебе; уезжай, мы никогда не видались, и не узнаем друг друга, если случай заставить нас когда-нибудь встретиться.

– Благодарю, это условлено.

Человек удалился боковой и ближайшей дорожкой.

Торговец следил за ним с насмешливой улыбкой.

– Нет, господин, – сказал он в бороду, – мы не узнаем друг друга… если я не буду иметь интереса тебя отыскать.

Потом, с хохотом, он спрятал полученный им кожаный кошелёк к карман, который от этой добавки изрядно вздулся, и повез маленькую ручную тележку, в которой помещался его товар.

Также как и его покровитель, он выбрал ближайшую и самую пустынную дорожку.

Каково же было его удивление, когда по прошествии тридцати шагов, при крутом повороте, он заметил сидевшего на корточках у деревенского холмика с крестом, которые на каждом шагу встречались в деревне, что-то в роде нищего, съёжившегося, с деревянной чашкой перед собой для сбора милостыни.

Наш человек сделал гримасу неудовольствия; первое его движение было повернуть назад, и он конечно сделал бы это, если б не тележка. Что ещё более усиливало его опасение, это то, что нищий, вместо того, чтоб читать молитвы или петь псалмы, был недвижим и нем.

Притом нельзя же было долго оставаться так, он решился, наконец, приблизиться к кресту, вынул из кармана несколько лиардов, бросил ему в чашку и взялся за оглобли. При этом он вздохнул, думая, что отделался.

– Пст! пст… – сказали сзади его.

Он сделал вид, что не слышит, но это повторяемое воззвание заставило его остановиться и обернуться.

Нищий, завертываясь в лохмотья, протянул руку и глядел в чашку.

– Ты не слишком-то щедр для прежнего товарища, мой маленький Жано, – сказал он, вставая.

– Человек на костылях!.. – сказал Жано, узнанный в своем костюме пирожника.

Нищий, почти вдвое выше его, держал нераздельный с ним костыль, конец которого был обит железом.

– Кажется, твои дела поправились, с тех пор как ты украдкой ушел из нашего общества?

– Я хотел попробовать честной жизни. Авось это мне удастся лучше мне нищенства?

– Твое слово?

– Клянусь словом члена братства нищенства, – сказал разбойник, плюнув на землю, и сделал на том месте крест носком сапога.

– Бедный Жано, у тебя тут, кажется, даже образовался нарыв вследствие трудов праведных, – сказал его собеседник, открывая курточку, и показывая на выпуклость, образуемую мешком с золотыми.

– Именно, дружище!

== О! та!.. та!.. Надо полечить; начнем с кровопускания.

Он понимал это по-своему и протянул руку к нему, чтоб завладеть мешком.

Но Жано мигом сделался свиреп; он отодвинулся в глубь тележки и вынул нож.

– Не сметь! – вскрикнул он, – это мое добро; я хочу его сохранить.

– Боже мой! ты не видишь, что я хотел тебя испытать, негодяй?.. Ты не заметил, что я следил за твоими действиями?… Ты не подозревал, что я знал человека, который заставлял тебя действовать? Я всё знаю; тебе не нужно скромничать… Ты отравил герцогиню, и то, что ты прячешь, это награда за преступление.

– Почему ты это предполагаешь?

– Я не предполагаю, я уверен, потому что я отказался от этого предложения, я.

– А!..

– Давай деньги!

– Нет… нет!

– Берегись, я имею право над тобою, изменник братства нищества, – деньги!..

– Никогда! – воскликнул разбойник, отталкивая ножом руку, хотевшую завладеть его кошельком.

– А! Фальшивый товарищ! Искариот! – вскрикнул бывший каторжник. – Ты упрямишься!

Схватив его обеими руками со страшным движением, он нанес по черепу Жано такой удар своим костылем, что раздробил его на две части.

Дикий и глухой крик раздался из тела, которое упало окровавленное.

Без малейшего волнения Пбер Кольфа нагнулся, отстегнул карман и преспокойно спрятал его под свои лохмотья.

После чего, бросив взгляд отвращения на труп, прибавил:

– Вот один, которому не удалось дело.

После этого надгробного слова, он ушел самым спокойным шагом, как честный нищий, которому совесть ни в чём не упрекает.

Начальник нищенского братства действительно произвёл акт правосудия. Жано, изменник своей шайки, совершил ужасное и зверское преступление.

Хорошее самочувствие герцогини вследствие отдыха у арки вскоре прошло.

Ночь она провела беспокойно, в лихорадочном состоянии, опасаясь преждевременных родов, послали за доктором, который объявил, что ничего не понимает в этом припадке, и своими заботами отвратил катастрофу.

Но с этой минуты здоровье фаворитки ухудшилось, силы её ослабевали и – самое ужасное явление – красота исчезла, как красота розы, подточенной червяком.

Это был ужас при дворе.

Король, впрочем, видел в этом минутное затмение этой прекрасной красоты. Он объяснял это, согласно с докторами, положением его милой герцогини: в двадцать лет не переходят так внезапно от красоты к престарелости.

Она сама себе это повторяла, чтоб успокоить себя против открытий зеркала; но минутами она чувствовала страшные спазмы, не имеющие ничего общего с её положением, но которые делали его опасным, и наконец, внезапные обмороки. Ужасная перемена происходила в её организме, которой она никак не могла понять, – так она была внезапна и не чувствительна.