Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

— Патрокл, — он положил обе ладони на мои щеки. — Ты слышишь? Прошу тебя, скажи хоть что-нибудь.

Но я словно наяву видел ее под ним, ее вздымающиеся груди и округлые бедра. Вспомнил долгие дни тоски по нему, свои руки, обнимающие вместо него пустоту — так изголодавшаяся птица клюет сухую бесплодную землю.

— Патрокл?

— Ты сделал это зря.

Он вздрогнул от пустоты в моем голосе. Но как еще мог мой голос звучать?

— О чем ты?

— Твоя мать не сказала мне, где ты. Это сделал Пелей.

Его лицо побелело, будто вся кровь от него отхлынула. — Она тебе не сказала?

— Нет. Ты что, и вправду надеялся, что скажет? — голос мой прозвучал резче, чем я хотел.

— Да, — прошептал он.

Я мог привести тысячу доводов, чтоб развеять его наивность. Он всегда был слишком доверчив; ему за всю жизнь не приходилось опасаться или подозревать. До того, как началась наша дружба, я его за это почти ненавидел, и какие-то искры этой ненависти еще тлели во мне, и сейчас пытались разгореться. Любой другой на его месте сразу понял бы, что Фетида просто добивается своего. Как он мог быть таким глупцом? Злобные слова готовы были слететь с моих уст.

Я уж было собрался произнести их — и не смог. Его щеки пылали от стыда, а под глазами залегли темные круги. Доверие было его частью, так же как его руки или его волшебные ноги. И как бы мне ни было больно, я любой ценой желал бы удержать его от того, чтобы стать таким же опасливым и недоверчивым, как мы все.

Он продолжал смотреть мне в лицо, будто жрец, пытающийся прочитать предзнаменования. Я видел, как на лбу его появилась легенькая складка, знак высшей сосредоточенности.

Что-то содрогнулось во мне, будто треснула по весне ледяная корка Апиданоса. Я же видел, как он смотрел на Деидамию — вернее, как он ее не видел. Такой же взгляд, как и на мальчишек во Фтии, незамечающий, не видящий. И ни единого раза он так не посмотрел на меня.

— Прости меня, — снова сказал он. — Я не хотел. Это было ради тебя. Мне это… мне не понравилось.

С этими его словами во мне угасли последние отголоски отчаяния, которое вспыхнуло, едва Деидамия выкрикнуло его имя. Горло мне перехватило от набежавших слез. — Тут нечего прощать, — сказал я.

Потом мы вернулись во дворец. Большая зала была темна, в очаге дрова прогорели до углей. Ахилл, как мог, привел в порядок платье, но спереди оно было порвано, и он придерживал его рукой на случай, если мы встретим зазевавшихся стражников.

Из полутьмы раздался голос, вспугнувший нас.

— Вы вернулись. — Свет луны не достигал трона, но мы разглядели очертания человека, закутанного в меха. Голос его теперь был глубже и словно бы тяжелее.

— Вернулись, — сказал Ахилл. Я расслышал, что он колебался, прежде чем решился ответить. Он не ожидал так скоро снова увидеть царя.

— Твоя мать ушла. Не знаю куда, — царь помолчал, будто ожидая ответа.

Ахилл ничего не сказал.

— Моя дочь, твоя жена, плачет в своих покоях. Она надеется, ты к ней придешь.

Ахилл виновен — это заставило меня дрогнуть. Его слова были жестки; быть жестким он не привык.

— Жаль, что она надеется на это.

— И правда, жаль, — сказал Ликомед.

Несколько мгновений мы стояли в тишине. Затем Ликомед устало вздохнул. — Полагаю, ты желаешь, чтобы твоему другу отвели покой?

— Если ты не возражаешь, — осторожно сказал Ахилл.

Ликомед издал короткий смешок. — Нет, царевич Ахилл, я не возражаю. — Снова повисла тишина. Я расслышал, как царь поднял кубок, отпил из него, поставил на стол.

— Ребенок должен носить твое имя. Ты это понимаешь? — вот зачем он ждал в темноте, укутанный в свои меха, у умирающего огня.

— Понимаю, — тихо сказал Ахилл.

— И ты клянешься в том?

В повисшем молчании мне стало жаль старого царя. И я был рад, когда Ахилл сказал: — Я в том клянусь.

Старик вздохнул. Но слова его были теперь сухи — перед нами снова был царь.

— Доброй ночи вам обоим.

Мы поклонились и оставили залу.

В коридорах дворца Ахилл отыскал стражника, попросив его показать нам покои для гостей. Он говорил высоким мелодичным голосом, девичьим голосом. Стражник осмотрел его спутавшиеся волосы, порванное платье и улыбнулся мне во все зубы.

— Конечно, госпожа, — сказал он.

В легендах говорится, что богам дана сила остановить смену лунных фаз, если они пожелают — чтобы растянуть одну ночь на множество ночей. Такой была эта ночь, щедрая на неиссякающие часы. Мы впивали ее большими глотками, утоляя жажду дней, пока были далеко друг от друга. И лишь когда небо начало светлеть, я вспомнил, что Ахилл сказал Ликомеду в зале. Оно было забылось за беременностью Деидамии, его браком и нашим воссоединением.

— Твоя мать пыталась спрятать тебя от войны?

Он кивнул. — Она не хочет, чтобы я отправился к Трое.

— Отчего? — мне всегда думалось, она хотела, чтобы он сражался.

— Не знаю. Говорит, я еще слишком молод. Не теперь, говорит она.

— А это она придумала?.. — я указал на обрывки платья.

— Ну конечно. Сам бы я такого не сделал, — он скорчил рожу и дернул себя за волосы, сохранявшие женственные завитки. Неприятность, но не смертный стыд, как это выглядело бы для другого юноши. Ахилл не боялся быть смешным; он и не знал, каково это. — В любом случае, это ненадолго, лишь пока армия не выступит.

Я никак не мог этого осмыслить.

— И что, это действительно не из-за меня? Она тебя забрала?

— Ну, Деидамия, наверное, как раз из-за тебя, — он взглянул на свои ладони. — Но все остальное — из-за войны.

Далее дни потекли спокойно. Мы ели в нашей комнате и много времени проводили за пределами дворца, бродя по острову, ища тенистого убежища под корявыми деревьями. Нам приходилось быть острожными — никто не должен был заметить, что Ахилл слишком уж быстро двигается или слишком уж ловко взбирается по склонам, или орудует копьем. Но за нами не следили, а на острове было множество мест, где он мог сбросить свою женскую личину.

На дальней оконечности острова обнаружилась пустынная полоса пляжа, очень каменистая, но зато длиной она была как две обычные дорожки для бегов. Ахилл издал восторженный возглас, когда ее увидел, и содрал с себя платье. Я смотрел, как он бежит вдоль берега, столь же легко, как если бы пляж был гладким. — Считай, — крикнул он через плечо. Я принялся считать, ритмично похлопывая по песку.

— Сколько? — крикнул он с другого конца пляжа.

— Тринадцать, — крикнул я в ответ.

— Это я разминался.

На следующий раз вышло одиннадцать. А в последний было девять. Он уселся подле меня, лишь слегка запыхавшийся, с румянцем во всю щеку. Он уже рассказал мне, что в женском обличье проводил долгие часы в вынужденном безделье, разве что танцы были хоть какой-то отдушиной. Теперь на свободе он растягивал застоявшиеся в безделье мускулы, словно крупный горный кот с Пелиона, наслаждающийся собственной силой.