Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

— Ненавижу тебя, — сказала она, но голос звучал слабо и глухо. Что-то похожее на жалость поднялось во мне, приливая теплом ко щекам. Вспомнилось, каково это — сносить безразличие.

Я услышал, как она сглатывает, и рука ее поднялась к лицу, словно для того, чтобы вытереть слезы. — Завтра я отбываю, — сказала она. — Ты должен радоваться. Отец хочет, чтобы я как можно раньше отбыла. Говорит, чтобы избавить меня от стыда, что беременность обнаружилась ранее, чем пришло известие о замужестве.

Отбывает. В голосе ее я расслышал горечь. Какой-нибудь домишко у границ владений Ликомеда. Она не сможет там ни танцевать, ни общаться со своими спутницами. Будет одна — со служанкой и растущим чревом.

— Мне жаль, — сказал я.

Она не ответила. Я видел как легко содрогалось ее тело под белым платьем. Шагнул к ней и замер. Хотел было коснуться, пригладить ее волосы, успокоить. Но не мне было ее успокоить. И рука моя, поднявшись было, снова опустилась.

Так мы стояли какое-то время, и в комнате слышались только звуки нашего дыхания. Потом она обернулась, ее лицо раскраснелось после рыданий.

— Ахилл меня даже не замечает, — голос ее чуть дрожал. — Хотя я его жена и ношу его ребенка. Ты знаешь… отчего это?

Так дети спрашивают, отчего идет дождь или отчего бесконечно плещется море. Я почувствовал себя старше ее, хоть это было не так.

— Не знаю, — мягко ответил я.

Лицо ее исказилось. — Лжешь. Причина в тебе. Ты уплывешь с ним, а я останусь здесь.

Я знал, каково это — быть одному. И каково это, когда чужая удача колет, словно рожном. Но поделать я ничего не мог.

— Мне пора, — сказал я как мог ласково.

— Нет! — она быстро заступила мне дорогу. Заговорила отрывисто: — Не уйдешь. Я позову стражу, если попробуешь. Скажу… скажу, что ты напал на меня.

Жалость к ней обрушилась на меня, останавливая. Даже если она позовет стражу, даже если ей поверят, это ей не поможет. Я был спутником Ахилла и был неприкосновенен.

Должно быть, она прочла это по моему лицу, потому что отскочила от меня как ужаленная. И снова вспыхнула ненавистью.

— Ты разозлился, что он женился на мне, что спознался со мной. Ты ревновал. И правильно делал, — она вздернула подбородок. — Это было не единожды.

Это было дважды. Ахилл мне рассказал. Она думала посеять рознь между нами, но тут она была бессильна.

— Мне жаль, — повторил я. Лучшего я ничего не мог придумать. Он ее не любил и никогда не полюбит.

Она словно услышала мои мысли, лицо ее смялось. Слезы падали на пол, капля за каплей, и камень под ними из серого становился черным.

— Я приведу твоего отца, — сказал я, — или одну из твоих спутниц.

Она подняла на меня глаза. — Прошу тебя, — прошептала она. — Прошу, не уходи.

Ее бил озноб, словно она только что родилась заново. Прежде ее огорчения были мелкими и всегда находился кто-то, утешавший ее. Теперь же у нее была лишь эта комнатушка, с голыми стенами и креслом, убежище в ее скорби.

Почти против воли, я шагнул к ней. Она вздохнула, легко, словно сонный ребенок, и благодарно скользнула в кольцо моих рук. Слезы ее пропитали мою тунику, я обнимал ее талию и ощущал теплую мягкую кожу ее рук. Наверное, он так же обнимал ее. Но сейчас Ахилл был далеко, в этой унылой комнатке не было места его яркости. Ее лицо, горящее, будто в лихорадке, прижалось к моей груди. Я видел лишь вьющиеся пряди блестящих черных волос и проблеск бледной кожи на макушке.

Но вот ее всхлипывания стали утихать, и она крепче обняла меня. Я ощутил, как ее руки ласкают мою спину, а тело прижимается ко мне. Сначала я не понял ничего. Потом понял.

— Ты же не хочешь этого, — я ступил было прочь, но она крепко обнимала меня.

— Хочу, — ее глаза смотрели с почти пугающей твердостью.

— Деидамия, — я попытался сказать это тем же голосом, каким заставил уступить Пелея. — Там стража. Ты не должна…

Но теперь она была спокойна и уверена. — Они нас не потревожат.

Я сглотнул, горло мое пересохло от страха. — Ахилл станет меня искать.

Она печально улыбнулась. — Здесь он искать не станет. — Взяла меня за руку, — Пойдем, — и повела к двери в свою спальню.

Ахилл рассказывал мне об их ночах, я расспрашивал его. Неловкости он не испытывал — между нами не было запретного. Ее тело, сказал он, было мягким и маленьким, как у ребенка. Она пришла в его комнату ночью, вместе с его матерью, и легла подле него на ложе. Он боялся причинить ей боль, все произошло быстро, между ними не было никаких разговоров. Сбиваясь, он говорил о тяжелом, густом запахе, о влаге между ее бедер. — Скользкая, — сказал он, — как масло. — Когда я стал расспрашивать дальше, он потряс головой. — Правда, не помню. Темно было, и я ничего не видел. Хотел, чтобы все скорее закончилось, — он погладил меня по щеке. — Скучал по тебе.

Дверь за нами закрылась, мы остались одни в скромно убранной комнатке. Тут стены были завешаны гобеленами, а пол застлан овечьими шкурами. Ложе находилось у окна, видимо, чтобы до него доносились хоть какие-то дуновения ветра.

Она сдернула через голову платье и кинула его на пол.

— Я красива, как ты думаешь? — спросила она меня.

Я был рад возможности ответить одним словом. — Да, — сказал я. Тело у нее было изящным, и живот лишь едва заметно круглился растущим в нем ребенком. Я не мог оторвать глаз от виденного впервые — покрытого пушком треугольника внизу, темные волоски из него чуть заходили на живот. Она поняла, куда я смотрю, дотянулась до моей руки и положила ее на это место; оттуда исходил жар, будто от очага.

Кожа, скользящая под моими пальцами, была нежной и теплой, и такой тонкой, что я почти боялся порвать ее касаниями. Другая моя рука погладила ее щеку, провела по мягкой коже под глазами. Взглянув в ее глаза, я ужаснулся — в них не было ни надежды, ни удовольствия, лишь одна решимость.

Я едва не сбежал. Но я не мог допустить, чтоб лицо ее исказилось еще одной мукой, еще одним разочарованием — из-за еще одного юноши, который не мог дать ей того, чего она хотела. И я позволил ее неловким рукам отвести меня к ложу и привести меж раздвинутых бедер туда, где в нежных складках ее кожи уже блестели капли влаги. Я ощутил сопротивление и едва не подался назад, но она замотала головой. Лицо ее было напряжено, а челюсти сжались будто от боли. Оба мы ощутили облегчение, когда кожа, наконец, подалась, пропуская меня, когда я скользнул в тугую теплоту ее недр.

Не скажу, что я не был возбужден. Медленное тягучее напряжение поднялось во мне. Странное, будоражащее ощущение, так несхожее с острым и явным желанием, которое охватывало меня при близости с Ахиллом. Ее, видно задело то, как скованно я отвечал ей. Снова безразличие. И я принялся двигаться, издавать стоны наслаждения, прижался к ней, словно в порыве страсти, сминая ее мягкие круглые груди.