Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

Теперь она удовлетворилась, и стала яростно-страстной, толкая себя навстречу мне, прижимаясь сильнее и двигаясь быстрее, и глаза ее зажглись торжеством, когда мое дыхание отяжелело и ускорилось. И затем, в медленно поднимающемся изнутри наслаждении ее маленькие сильные ножки обвились вокруг моих бедер и вжали меня в нее, заставив на пике удовольствия выплеснуться в ее недра.

Потом мы лежали почти бездыханные, бок о бок, однако не прикасаясь друг к другу. Лицо ее было темным и отстраненным, а поза неожиданно напряженной. Я еще не вполне пришел в себя после соития, однако потянулся обнять ее. Утешить ее хоть этим.

Но она отодвинулась прочь и встала, глаза у нее были измученными, а под ними темнели круги усталости. Она повернулась спиной, потянулась за платьем, и ее ягодицы в форме сердечка казались мне укором. Я не понимал, чего она хотела — знал только, что этого я ей дать был не в силах. Встал и накинул тунику. Хотел было коснуться ее, погладить по лицу, но ее взгляд, острый и предупреждающий, остановил меня. Она распахнула дверь. Без всякой надежды я ступил через порог.

— Погоди, — голос ее прозвучал почти грубо. Я обернулся. — Попрощайся с ним за меня. — И дверь, темная и твердая, отделила ее.

Найдя Ахилла, я прижался к нему с облегчением — от радости быть с ним и избавиться от ее боли и печали.

Потом я почти убедил себя, что всего этого на самом деле не было, что это был только сон, порожденный рассказами Ахилла и моим воображением. Но это была неправда.

Как она мне и сказала, Деидамия отбыла на следующее утро. «Она отправилась погостить к своей тетке», — сказал Ликомед за завтраком; голос его был бесцветен. Если у кого и были вопросы, задать их не решились. Ее не будет здесь, пока не родится ребенок и Ахилл сможет быть объявлен его отцом.

Недели теперь проходили будто в странном подвешенном состоянии. Мы с Ахиллом старались проводить вне дворца как можно больше времени, и наша бурная радость от воссоединения сменилась нетерпением. Мы хотели уехать, вернуться к прежней жизни на Пелионе или во Фтии. Теперь, после отбытия царевны мы ощущали себя уличенными в кознях воришками — глаза всех при дворе следили за нами с удвоенной внимательностью, нам было неловко. Ликомед хмурился, едва нас завидев.

А потом началась война. Даже здесь, на забытом всеми Скиросе, до нас доходили новости. Те, кто когда-то искал руки Елены, сдержали свою клятву, и войско Агамемнона пополнилось царями из разных краев. Говорили, что ему удалось то, что не удавалось прежде никому — объединить разрозненные царства во имя единой цели. Я его запомнил угрюмой тенью, косматой, будто медведь. По моим, девятилетнего мальчика, воспоминаниям, брат его Менелай со своими рыжими волосами и веселыми речами гораздо более стоил того, чтоб его помнить. Но Агамемнон был старше, и войско его сильнее; он-то и поведет армию к Трое.

Было утро, и был конец зимы, хотя зимой и не пахло. Тут, на юге, листья с деревьев не опадали и холода не ощущалось в утреннем воздухе. Мы сидели у расщелины на скале, откуда, кажется, можно было заглянуть за горизонт, высматривая лодки или спины играющих в воде дельфинов. Мы сбрасывали с края мелкую гальку и, свесившись, следили, как она катилась вниз по камням. С высоты, где сидели мы, даже не слышно было, как галька, наконец, падает на камни у подножия скалы.

— Хотел бы я сейчас поиграть на лире твоей матери, — сказал Ахилл.

— И я. — Но лира осталась во Фтии, как и все остальное. Несколько мгновений мы молчали, вспоминая ее сладостное звучание.

Ахилл подался вперед. — А это что?

Я сощурился, всматриваясь. Сейчас, зимой, солнце восходило по-иному и било в глаза словно со всех сторон сразу.

— Даже не знаю, — я смотрел туда, где море переходило в небо. Что-то, мелькнувшее там, могло быть и кораблем, и игрой солнечного света. — Если корабль — возможно есть новости, — сказал я, ощущая, как знакомо и неприятно сосет в животе. Каждый раз я опасался, что сюда прибудут искать еще одного из тех, кто искал руки Елены. Того, кто не сдержал клятвы. Я тогда был слишком молод и не знал, что ни один вождь не пожелал бы, чтоб узнали о ком-то, кто не откликнулся на его призыв.

— Это точно корабль, — сказал Ахилл. То, что казалось крохотной щепочкой, теперь было гораздо ближе — должно быть, корабль двигался очень быстро. Яркие цвета паруса выделяли его теперь на сероватой голубизне моря.

— Не похож на торговый, — продолжал Ахилл. Торговые корабли все были с белыми парусами, дешево и удобно; тот, кто тратил краску на парус, должен был быть богачом. У посланцев Агамемнона были паруса багряные с пурпуром, на манер восточных владык. У этого же корабля парус был желтым с черным волнистым узором.

— Ты знаешь, чей это узор на парусах? — спросил я.

Ахилл покачал головой.

Мы видели, как судно вошло в узкое горло бухты Скироса и пристало у песчаного берега. Брошен каменный тяжелый якорь, спущены сходни. Но издали не разглядеть было людей на палубе, мы видели только темноволосые головы.

Мы задержались дольше, чем предполагали. Ахилл заправлял растрепанные ветром волосы под головную накидку. Я же был занят тем, что оправлял складки его платья, стараясь уложить их как можно изящнее, и завязывал шнурки на его одеянии — для меня уже стало почти привычным видеть его в женском одеянии. Когда мы с этим закончили, Ахилл потянулся поцеловать меня. Губы его были мягки и нежны, это меня завело. Он поймал выражение моих глаз и улыбнулся. «Позже», — пообещал он, потом повернулся и двинулся по тропинке к дворцу. Ему предстояло пройти на женскую половину и там, среди тканья и платьев, дождаться отбытия посланников.

Головная боль вдруг проявилась тонкими трещинками, замелькавшими перед моими глазами. Я отправился в свою спальню, прохладную и затемненную, где ставни препятствовали лучам полуденного солнца, и лег спать.

Разбудил меня стук. Слуга, должно быть, от Ликомеда. — Войдите, — не открывая глаз, я отозвался я.

— Поздно, я уже вошел, — ответили мне. Тон был насмешливым и сухим. Я открыл глаза и сел на ложе. В проеме открытой двери стоял человек. Был он крепок и мускулист, с коротко подстриженной бородкой ученого, темно-каштановой с рыжинкой. Он улыбнулся мне, и я увидел в этой улыбке тысячи других. Улыбаться было для него привычным, легким и обыденным делом. Что-то знакомое мелькнуло в этой улыбке.

— Прошу прощения за беспокойство, — голос у него был приятным, хорошо поставленным.

— Не стоит, право, — осторожно ответил я.

— Я желал бы переговорить с тобой. Не возражаешь, если я присяду? — жестом широкой ладони он указал на стул. Просьба была вежливой, и несмотря на чувство неловкости, у меня не было причин отказать ему.