Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

Боги заставили ее поклясться, что она останется со своими смертным супругом по крайней мере на год, и она провела этот год на земле, словно неся повинность, безмолвная, равнодушная и мрачная. Теперь, когда он овладевал ею, она не давала себе труда вырываться или извиваться в знак протеста. Вместо этого она лежала недвижно, немая и холодная, как рыба. Ее сопротивляющееся чрево породило лишь одного ребенка. В час, когда ее срок вышел, она выбежала из дома и нырнула обратно в море.

Возвращалась она только проведать мальчика, ни для чего более и ненадолго. Остальное время ребенок был под присмотром нянек и наставников, за которыми надзирал Феникс, довереннейший советник Пелея. Сожалел ли Пелей о даре богов? Обычная женщина была бы счастлива иметь мужа, обладающего его мягкостью, его улыбчивым лицом. Но для морской нимфы Фетиды ничто не могло затмить его смертной природы.

Меня провел во дворец слуга, чьего имени я не уловил. Может, он его не сказал. Залы были меньше, чем у нас дома, словно на них влияли скромные размеры царства, которым из них правили. Стены и полы были местного мрамора, белее того, который добывали на юге. В сравнении с их белизной мои ноги выглядели темными.

У меня с собой ничего не было. Немногие мои пожитки перенесли в мою комнату, а золото, посланное моим отцом, было отправленное в сокровищницу. Когда золото унесли, я почувствовал странное беспокойство. Оно было моим спутником в недели путешествия, свидетельством моей ценности. Я наизусть помнил, что было в золотой поклаже — пять кубков с гравировкой, тяжелый скипетр с навершием, ожерелье витого золота, две украшенные фигурки птиц и резная лира, позолоченная на концах. Последняя, я знал, была жульничеством: дерево дешевое, его было много и весило оно немало, занимая место золота. Но лира была такой красивой, что никто не возразил; она была частью приданого моей матери. Пока мы ехали, я все тянулся к седельной сумке погладить отполированное дерево.

Я думал, что меня проводят в тронный зал, где я преклоню колена и выскажу свою благодарность. Но слуга неожиданно остановился у боковой двери. Царя Пелея сейчас нет, сказал он, поэтому вместо него мне надлежит представиться его сыну. Я забеспокоился. Не к этому я готовился, не для этого зубрил все положенные слова, восседая на спине своего осла. Сын Пелея. Я еще помнил темные листья на фоне его светлых волос, то, как его розовые стопы ударяли в дорожку для бега. Таким должно быть сыну.

Он лежал на спине, на широкой скамье с подушкой в изголовье, установив лиру себе на живот. Он бренчал на ней, лениво и бездумно. Он не слыхал, как я вошел, или решил сделать вид, что не слыхал. Вот так я уразумел, где мое место. Прежде я был царевичем, меня ждали и о моем приходе объявляли. Теперь мною пренебрегали.

Я сделал еще шаг вперед, шаркнул ногой, и он повернул голову, смотря на меня. С того времени, как я видел его пятилетним, он перерос младенческую пухлость. Я застыл, пораженный его красотой, глубоким зеленым цветом глаз и чертами, прекрасными, как у девушки. Его красота отозвалась во мне неприязнью — сам-то я не изменился настолько сильно и настолько прекрасно.

Он зевнул, полузакрыв глаза.

— Как твое имя?

Его царство было половиной, четвертью, восьмушкой царства моего отца, я убил мальчика и был изгнан — и все же он не знал меня. Я стиснул зубы и промолчал.

Он повторил, уже громче:

— Как твое имя?

Мое молчание было извинительно в первый раз — возможно, я его не расслышал. Но теперь это не пройдет.

— Патрокл, — это имя дал мне отец при рождении, с надеждой, но безрассудно; теперь оно имело горький привкус. Оно значило «слава отца». Я ожидал, что он посмеется, может, превратит имя в шутку или остроту, показывающую мой позор. Но он этого не сделал. Может, слишком глуп, подумал я.

Он повернулся на бок, лицом ко мне. Золотистый локон упал ему на глаза, он сдул его прочь. — Мое имя Ахилл.

Я чуть опустил подбородок, всего на палец, в знак того, что услыхал его. Мы рассматривали друг друга некоторое время, потом он моргнул и зевнул опять, широко, по-кошачьи раскрыв рот. — Добро пожаловать во Фтию.

Я вырос при дворе и понимал, когда следует уходить.

В тот день я увидел, что являюсь не единственным воспитанником Пелея. Во дворце скромного царя оказалось множество отверженных сыновей. Однажды он, поговаривали, и сам был беглецом, и теперь был особенно приязнен к изгнанникам. Моей постелью был лежак в большой общей комнате, полной других мальчиков, тузящих друг друга или отдыхающих. Слуга показал, куда положили мои вещи. Несколько мальчишек подняли головы, рассматривая меня. Один спросил мое имя, и я его назвал. Они вернулись к своим играм. Никому не нужен. На дрожащих ногах я прошел к своему лежаку и стал дожидаться ужина.

На трапезы нас собирали ударом гонга, бронзовый звон раздавался из глубины дворцовых переходов. Мальчики бросали игры и высыпали в коридоры. Дворец был выстроен как кроличья нора, много извилистых ходов и скрытых комнат. Я почти наступал на пятки мальчику передо мной, боясь отстать и заблудиться.

Комната для трапез была длинным залом в передней части дворца, ее окна открывались на подножье Отрис. Места было достаточно, чтобы накормить в несколько раз больше народу, чем было нас всех; Пелей был гостеприимным царем. Мы садились на дубовые скамьи, столешницы были вытерты и исцарапаны сотнями тарелок. Пища была простой, но обильной — соленая рыба, мягкий хлеб, подаваемый с посыпанным травами сыром. Мяса, говяжьего или козьего, тут почти не было, оно подавалось лишь к праздникам. На другой стороне большого зала я заметил золотистый блеск волос в свете светильника. Ахилл. Он сидел с несколькими мальчиками, которые не закрывали ртов, внимая тому, что он рассказывал или делал. Таким должно быть царевичу. Я сжал хлеб, и жесткие зерна прошлись, как терка, по моим пальцам.

После завтрака мы могли делать, что душе угодно. Некоторые ребята играли, собравшись в углу. — Играешь? — спросил один. Его волосы еще были по-детски кудрявы, он был младше меня.

— Играю?

— Кости, — он раскрыл ладонь, показывая их, резная кость блеснула черными точками.

Я замер, отступил назад. — Нет! — сказал я — наверное, слишком громко.

Он моргнул в удивлении. — Ладно, — пожал он плечами и отошел.

Той ночью мне приснился мертвый мальчик, его расколотый как яйцо череп, покоящийся на земле. Он последовал за мной. Кровь растекалась, темная, как пролитое вино. Его глаза открылись, а рот задвигался. Я зажал уши. Голос мертвых, говорят, сводит живых с ума. Я не должен был слышать его.

Я проснулся в ужасе, надеясь, что не кричал вслух. Булавочные головки звезд в окне были единственным светом, луны я не видел. Дыхание мое казалось громким в этой тишине, а камышовый тюфяк мягко потрескивал подо мной, касаясь спины тонкими волоконцами. Но присутствие других мальчиков не успокоило меня — мертвецы приходят мстить независимо от того, есть ли тому свидетели.