Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

Звезды сдвинулись, и, выйдя откуда-то, луна поползла по небу. Когда мои глаза снова смыкались, он все так же ожидал меня, окровавленный, с лицом бледным, как мертвая кость. Конечно, он ждал меня. Ничья душа не жаждет до срока сойти в бесконечный мрак подземного мира. Изгнание может удовлетворить ярость живых, но не умиряет мертвецов.

Наутро глаза у меня были словно засыпаны песком, все члены отяжелели и двигались медленно. Остальные уже поднялись и одевались к завтраку, радостно встречая новый день. Уже прошел слух о том, что я нелюдим, и младший мальчик больше не подходил ни с костями, ни с чем иным. Во время завтрака пальцы мои проталкивали хлеб в рот, а горло глотало. Мне налили молока, и я выпил его.

Затем нас вывели на пыль и солнце площадки для занятий, где мы должны были учиться обращению с копьем и мечом. Здесь я понял доброту Пелея — обученные и преданые, мы однажды станем его армией.

Мне дали копье, и мозолистая рука поправила мой захват, потом поправила снова. Я кинул копье и задел лишь край дуба-мишени. Наставник выдохнул и дал мне второе копье. Мой взгляд скользнул по рядам мальчиков, отыскивая сына Пелея. Его не было. Я снова взглянул на дуб, на его кору, искореженную и потрескавшуюся, со следами ударов. И кинул копье.

Солнце поднялось высоко, потом еще выше. Горло мое пересохло, став жестким от пыли. Когда наставники отпустили нас, большинство мальчишек побежало к морю, где еще не утих легкий бриз. Они играли в кости и бегали, шутили, перекликаясь с жестким северным выговором.

Глаза ломило, а рука болела после утренних упражнений. Я сел под жидкой тенью оливы и стал глядеть на морские волны. Никто не заговаривал со мной. Мной было легко пренебречь. Почти так же, как дома, никакой разницы.

На следующий день было то же самое, утро с изнурительными упражнениями, а потом долгие часы в одиночестве. Ночью луна уменьшалась и уменьшалась. Я смотрел на нее, пока наконец смог видеть желтый серп, и закрыв глаза, сквозь веки. Я надеялся, она не пропустит видение мальчика. Наша богиня Луны обладает волшебным даром, властью над мертвыми. Она может изгнать эти сны, если пожелает.

Но она не пожелала. Мальчик приходил, ночь за ночью, так же смотря на меня и с тем же расколотым черепом. Иногда он поворачивался и показывал мне дыру в своей голове, откуда свисали сгустки его мозга. Иногда он тянулся ко мне. Я просыпался, задыхаясь от ужаса, и до рассвета не смыкал глаз, смотря в темноту.

Трапезы в сводчатом зале были моей единственной отрадой. Здесь стены не казались такими давящими, а пыль двора не забивала горло. Постоянное жужжание голосов стихало, когда рты были заняты едой. Я мог поесть в одиночестве и вздохнуть спокойно.

Только там я видел Ахилла. Он свои дни проводил отдельно, в подобающих царевичу заботах и занятиях, к которым мы не имели отношения. Но ел он вместе с нами и, как все, проходил между столами. Его красота сияла в огромной зале, как живой и яркий огонь, приковывая помимо воли мой взгляд. Изгиб его губ напоминал формой лук, а его нос был прям и изящен, как стрела. Когда он садился, ноги и руки его не казались неуклюжими, как мои, он располагался на скамье с такой грацией, словно позировал скульптору. Наверное, самым необычным в нем было отсутствие заносчивости. Он не был кичлив и горд, как другие красивые дети. Он, казалось, и в самом деле не осознавал, какое впечатление производит на других ребят. Я не мог понять, как он этого добивался, но они толпились вокруг него, словно преданные собачонки с высунутыми языками.

Я наблюдал за всем этим со своего места за угловым столом, стискивая в кулаке хлеб. Острое жало зависти было как огниво, искрой поджигающее костер.

Однажды он сел ближе ко мне, чем обычно, всего через стол. Его покрытые пылью ноги шаркали по камням пола, пока он ел. Пятки его не были грубыми и потрескавшимися, как мои, они оставались розовыми или чуть коричневатыми сквозь грязь. Царевич, хмыкнул я про себя.

Он повернулся, будто услышав меня. На миг наши взгляды встретились, и я ощутил дрожь. Быстро опустил глаза и занялся своим хлебом. Щеки мои горели, по коже пробежали мурашки, как перед грозой. Когда я, наконец, решился снова поднять глаза, он уже отвернулся и говорил с другими мальчишками.

После этого я стал хитрее, наблюдая за ним; я опускал голову и был готов в любой миг отвести взгляд. Но он был еще похитрей меня. По крайней мере раз за ужин он оборачивался и подлавливал меня, прежде чем я успевал изобразить безразличие. Эти мгновения, доли мгновений, на которые встречались наши взгляды, были единственными за весь день, когда я хоть что-то ощущал. Как что-то сжималось в животе, и тут же я чувствовал ярость загнанного зверя. Я был как рыба, взирающая на крючок.

На четвертой неделе моего изгнания я пришел в обеденную залу и увидел его сидящим за столом, где обычно садился я. Из-за него теперь все скамьи были забиты толкающимися мальчишками. Я так и застыл, разрываясь между желанием ускользнуть и яростью. Ярость победила. Тут было мое место, и он меня отсюда не сгонит, сколько бы мальчишек он ни привел.

Я сел на последнее свободное местечко, встопорщил плечи словно перед дракой. Напротив меня ребята кривлялись и болтали — о копьях, о птице, издохшей на берегу, и о весенних бегах. Я их не слушал. Его присутствие было будто камешек в сандалии, его нельзя было не замечать. Кожа его была цвета свежеотжатого оливкового масла, и блестела, как полированое дерево, без струпьев и прыщей, какие попадались у каждого из нас.

Ужин окончился, блюда опустели. Полная луна, круглая и оранжевая, висела в сумерках за окном обеденной залы. Но Ахилл медлил. Он бездумно убрал прядь волос, падавшую на глаза; волосы его отросли за те недели, что я пробыл тут. Он потянулся к миске с фигами и выгреб несколько штук.

Одним движением кисти он подбросил фиги — одну, вторую, третью, — жонглируя ими с такой легкостью, что их тонкая шкурка даже не помялась. Он добавил четвертую, затем пятую. Мальчики зашумели и захлопали в ладоши. Еще, еще!

Плоды летали, расплываясь в моих глазах — так быстро, что они, казалось, не касались его рук. Жонглерство приличествовало только нищим актерам и попрошайкам. Но он делал нечто иное — живой узор в воздухе, такой красивый, что даже я не мог притвориться равнодушным.

Его взгляд, следящий за мелькающими плодами, встретился с моим. Я не успел отвести глаза, как он сказал, мягко, но настойчиво: — Лови! — Фига словно выпрыгнула из узора и, описав изящную дугу, полетела ко мне. Она шлепнулась в мои сложенные чашечкой ладони, мягкая и чуть теплая. Я понял, что другие мальчики аплодируют.

Один за другим Ахилл поймал оставшиеся плоды и вернул их на стол жестом фокусника. Кроме последнего, который он съел; под его зубами темная мякоть брызнула розовыми семенами. Фига была спелой, сок так и играл в ней. Не раздумывая, я поднес плод, что он мне бросил, к губам. Мой рот наполнился сладкими зернышками, язык ощущал нежную кожицу. Когда-то я любил фиги.