Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

Прежде чем мы увидели войско, мы его услышали — хвастливые выклики, лязг оружия, трубные звуки рогов. Когда взглядам открылся берег, вместе с ним открылось и все бескрайнее море людей, разделенных на аккуратные квадраты. Каждый отмечался знаменем со знаком своего царя. И лишь один квадрат пока не нес знака — место, оставленное для Ахилла и его мирмидонян. Мы прошли на место и выстроились, Ахилл, затем его военачальники вместе со мной, а далее ряд за рядом гордые фтияне.

Перед нами расстилалась троянская равнина, оканчивающаяся у массивных врат и башен города. У их подножия клубилась людская масса, сонмище темных голов и блестящих доспехов, вспыхивающих на солнце. — Стань позади меня, — повернулся ко мне Ахилл. Я кивнул, и шлем качнулся вместе с моей головой, сжимая ее. Страх скручивал мои внутренности, переливающийся кубок ужаса, грозящий затопить меня. Поножи впились в ноги, копье отягощало руку. Заиграла труба, и в моей груди затяжелело. Сейчас. Вот сейчас.

Лязгающей, клубящейся массой устремились вперед и мы. Так проходили обычно сражения — неудержимый бег навстречу друг другу и стычка с врагом на полпути. В случае удачи была возможность сразу же смять их ряды.

Наши ряды скоро смешались, кто-то кого-то обогнал, рвясь вперед в жажде славы, жажде убить своего первого настоящего троянца. На полпути к вражеским рядам уже не было рядов, не было даже отрядов отдельных царей. Мирмидоняне далеко обогнали меня, и я оказался среди длинноволосых спартанцев Менелая, их тела были натерты маслом и волосы заплетены для битвы.

Я бежал, доспехи бряцали, дыхание стало перехватывать, земля сотрясалась от топота и рев становился все слышнее. Я не видел Ахилла, не видел бегущих за мной. Все, что я мог — стиснуть свой щит и бежать вперед.

Передние ряды сошлись в схватке, взорвавшись лязгом бронзы, криками и разлетающимися ошметками кожи и крови. Бурлящая масса людей, воплей поглощала ряд за рядом, словно Харибда. Я видел, как разеваются рты в крике, но самих криков не слышал. Был лишь грохот, с каким щит ударялся в щит и бронза сталкивалась с деревом копейных древков.

Спартанец рядом со мной вдруг рухнул — копье пронзило его грудь. Я закрутил головой, выискивая метнувшего копье, но ничего не разглядел в круговерти сражающихся. Опустился к спартанцу, чтобы закрыть его глаза и прочесть краткую молитву, и меня едва не стошнило, когда я увидел, что он все еще жив и хрипит, умоляюще гладя на меня.

Рядом со мной послышался грохот — я оцепенел, увидев Аякса, который своим гигантским щитом, словно битой, крушил тела и головы. Под его ударом треснуло колесо троянской колесницы и юноша вылетел из ее бока, окровавленно щерясь, словно пес. Мимо пронесся Одиссей, пытаясь удержать разбегающихся лошадей. Спартанец вцепился в меня, его кровь лилась мне на руки. Рана оказалась слишком глубокой, ничего нельзя было поделать. И когда свет, наконец, померк в его глазах, я почувствовал облегчение. Дрожащими пальцами я закрыл ему глаза.

С трудом поднялся я на ослабевшие ноги; равнина словно качалась и выскальзывала из-под меня. Я ничего не мог хорошенько разглядеть — слишком много движения, вспышек солнца на доспехах, оружии и коже.

Ахилл появился словно из ниоткуда. Он был весь в кровавых брызгах, тяжело дышал, лицо пылало, а копье окрасилось красным до того места, где он держал его. Он улыбнулся мне, потом повернулся и устремился на отряд троянцев. Земля усеялась телами и ошметками доспехов, но ни разу он не остановился и не замедлился. На поле битвы он был единственным, кто не метался лихорадочно по людскому морю, словно корабль, готовый быть поглощенным пучиной.

Я никого не убил, и даже не попытался. К исходу утра, после часов нарастающего хаоса, я едва не ослеп от солнца, руки болели от рукояти копья — которое я использовал более для опоры, чем для угрозы. Шлем, кажется, потихоньку вдавливал мои уши в череп.

Я чувствовал себя так, будто пробежал много миль, но когда глянул под ноги — увидел, что кручусь на одном и том же пятачке, увидел все ту же вытоптанную сухую траву, словно место готовили для танцев. Постоянный страх измучил, опустошил меня, хотя каким-то образом я все время оказывался словно бы в коконе, в странном пустом пространстве, где никого не было и где ничто не могло мне угрожать.

Представьте меру моей растерянности и опустошенности, если лишь к полудню я заметил, что этот кокон был делом рук Ахилла. Он не выпускал меня из виду, сверхъестественным образом угадывая момент, когда во мне обнаруживали удобную мишень. И прежде чем обнаруживший успевал вздохнуть во второй раз, Ахилл убивал его.

Он был чудом, копье за копьем вылетало из его рук, — те, что он с легкостью вытаскивал из упавших наземь тел, чтобы пустить их в новую цель. Снова и снова я видел движение его запястья, обнажающее бледную внутреннюю сторону руки, и то, как двигались под кожей подобные флейте кости. Мое собственное копье лежало, забытое, на земле, пока я смотрел на него. Я даже перестал замечать уродливость смертей, ошметки костей, брызги мозга из разбитых голов, что я потом смывал со своих кожи и волос. Все, что я видел — его красота, поющие движения его членов, быстрое мелькание его ног.

Пришли, наконец, сумерки, и отпустили нас, изможденных и выхолощенных, назад к нашим шатрам, утаскивать туда раненых и убитых. Хороший день, сказали наши цари, похлопывая друг друга по плечам. Благоприятное начало. Завтра продолжим.

И мы продолжали и продолжали. День боя стал неделей, потом месяцем. Потом двумя.

Это была странная война. Не было захватов земли, не забирали пленников. Все лишь ради чести, человек против человека. Со временем появился в этом определенный ритм — мы сражались благопристойные семь дней из десяти, остальное время уходило на пиры и похороны. Ни набегов, ни внезапных нападений. Вожди, сперва окрыленные надеждой на быструю победу, теперь склонялись в сторону долгой осады. Войска обеих сторон были почти равны силами, и проведенные на поле сражения дни не выявляли сильнейшего. Происходило это благодаря воинам со всех концов Анатолии, которые прибывали на помощь Трое, желая прославить свои имена. Не только в наших рядах были мужи, взыскующие славы.

Ахилл просто расцвел. Он шел на бой с легким сердцем, и сражаясь, он улыбался. Не убийства радовали его — он быстро понял, что один на один никто не может тягаться с ним. И даже двое, и трое. Он не находил удовольствия в такой резне, и вот так поодиночке от его рук погибала едва ли половина тех, кого он имел случай убить. Он стремился схватиться с целым ринувшимся ему навстречу отрядом. Там, среди двух десятков кружащихся вокруг него вражеских клинков, он мог по-настоящему сражаться. Он сиял в лучах собственной славы, в своей силе, словно скаковой конь, которого долго сдерживали и наконец-то дали бежать вольно. С непостижимой красотой он сражался один против десяти, пятнадцати, двадцати пяти. Наконец-то делать то, что действительно умеешь.