Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

— Нож, быстро. Самый острый, что найдешь, — я сам удивился, насколько уверенно это прозвучало. Приказом, не предполагающим неповиновение. Воин вернулся с коротким превосходно закаленным клинком, верно, для разделки мяса, в ржавых пятнышках высохшей крови. Он обтер его о тунику и протянул мне.

Юноша обмяк, язык его расслабленно вывалился изо рта. Я навис над ним и сжал торчащий конец стрелы, сминая ее оперение в своей вспотевшей ладони. Другой рукой я стал пилить стрелу, осторожно, медленно и настолько легко, насколько мог, по волоконцу за раз, так чтобы не ранить еще больше плечо парня. Он шипел и бормотал что-то, потерявшись в своем забытьи.

Я пилил и держал, и снова пилил. Спина затекла, и я ругал себя за то, что оставил его голову у себя на коленях, а не выбрал позу поудобнее. Наконец, оперенная часть отломилась, оставляя лишь тоненькую щепочку, которую нож быстро перерезал. Наконец-то.

Оставалось еще одно затруднение — вытащить оставшийся кусок стрелы из его плеча. По какому-то наитию я зачерпнул мази от заражения и нанес ее на торчащий конец древка, чтобы облегчить протаскивание и избежать слишком сильных разрывов. Потом, понемножку, потихоньку я принялся протаскивать стрелу. Прошли, казалось, многие часы, прежде чем и отломанный конец, покрытый кровью, показался наружу. На остатках сознания я прикрыл и забинтовал рану, сделав что-то вроде перевязи через всю грудь.

Позднее Подалирий скажет мне, что я верно, был не в своем уме, делая то, что делал. Резал так медленно и под таким углом — хорошее усилие, сказал он, и конец был бы обломан. Рваные раны и оставшиеся в них щепки были для лекарей проклятием, на подходе были другие раненые с подобными увечьями. Но Махаон, увидевший, как хорошо зажило плечо того парня, без заражения и слишком сильной боли, в следующие разы при ранениях от стрел звал меня, и с видом терпеливого ожидания протягивал мне острый нож.

Странное это было время. Над нами каждый миг висел ужас предстоящей Ахиллу судьбы, а гром войны вокруг становился все отчетливее. Но даже я не мог все время пребывать в страхе. Я слышал, что те, кто живет подле водопада, научаются не слышать его — так же и я научился жить в нарастающем грохоте потока его судьбы. Бежали дни, и он был жив, и я мог провести целый день, ни разу не задумавшись о пророчестве о его смерти. Чудо длилось год, потом два.

И другие, кажется, также ощущали сходное размягчение чувств. Наш лагерь стал чем-то вроде семьи, собиравшейся на ужин у общего огня. Когда всходила луна и по темному небу рассыпались звезды, все собирались вместе: мы с Ахиллом, старый Феникс, женщины, — сперва только Брисеида, а затем и остальные стягивались в круг робко улыбающихся лиц, ободренных тем, как тепло приняли ее. И еще один — юный Автомедон, самый молодой из нас, ему едва минуло семнадцать. Это был тихий юноша, и мы с Ахиллом наблюдали, как взрастали его сила и умения, когда он научился хорошо править норовистыми конями Ахилла, носясь по полю боя быстро, но без излишней суеты.

И для меня, и для Ахилла было приятно собирать собственный кружок людей, разыгрывая из себя взрослых, каковыми мы себя не слишком ощущали, передавая мясо и наливая вино. Когда огонь начинал угасать, мы вытирали губы после еды и предавались слушанию рассказов Феникса. Он подавался вперед на своем сидении, изображая почтительность, и начинал рассказывать. Всполохи огня заостряли его черты, придавали значительности, пророческой глубины, в какую пытаются вникнуть авгуры.

Брисеида тоже рассказывала истории, странные и схожие с грезами — о чародействе, волшебных деяниях богов и о смертных, что бездумно нарушали их волю. Боги были необычны, полулюди, полуживотные — низшие божества крестьян, не из тех великих богов, которым поклонялись в городах. Они были прекрасны, те рассказы, несомые ее низковатым певучим голосом. Иногда они бывали забавны — то как она изображала циклопов или дыхание льва, вынюхивающего спрятавшегося человека.

Позднее, когда мы оставались одни, Ахилл повторял обрывки тех рассказов, возвышая голос и подыгрывая себе на лире. Такие рассказы легко превращались в песни. И я был доволен — он видел ее, он понимал ее и понимал, как я мог проводить с нею целые дни, пока его не было. Она одна из нас, думал я. Часть нашего кружка, на всю жизнь.

В один из таких вечеров Ахилл спросил Брисеиду, что она знает о Гекторе.

Она полулежала, опираясь на руки, сгиб ее локтя подсвечивало огнем костра. Но вопрос заставил ее замереть, а потом подняться и сесть. Ахилл не часто обращался прямо к ней, да и она не часто на него смотрела. Оголосок, я полагал, того, что произошло в ее селении.

— Мне известно немного, — сказал она, — Я не видела ни его, ни кого другого из семьи Приама.

— Но ты слышала, что говорили, — Ахилл и сам сел ровнее.

— Немного. Я больше знаю о его жене.

— Что угодно рассказывай, — ответил Ахилл.

Она кивнула, мягко прокашлялась, как делала всегда, начиная рассказ. — Ее зовут Андромаха, она единственная дочь царя Эетиона из Киликии. Говорят, Гектор любит ее превыше всего.

Впервые он ее увидел, когда приехал на празднество в его царство. Она встретила его и на пиру в тот вечер развлекала его. К концу вечера Гектор попросил у ее отца ее руки.

— Должно быть, она очень красива.

— Люди говорят, она хороша собой, но не лучше других, которых мог найти Гектор. Она более славна добрым нравом и благородным духом. Селяне любят ее, потому что в тяжелые времена она присылает им еду и одежду. Она была беременна, но я о ребенке не слышала.

— А где это Киликия? — спросил я.

— На юг вдоль побережья, отсюда недалеко, если ехать верхом.

— Поблизости от Лесбоса, — сказал Ахилл. Брисеида кивнула.

Позднее, когда остальные разошлись, он сказал: — Мы ходили набегом на Киликию. Знаешь об этом?

— Нет.

Он кивнул. — Я помню этого Эетиона. У него было восемь сыновей. Они старались сдержать нас.

И я все понял по тому, каким затих вдруг его голос.

— Ты убил их. — Целая семья, вырезана полностью.

Он уловил мгновенно промелькнувшее в моем лице отвращение, как я ни пытался его скрыть. Но он мне никогда на лгал.

— Да.

Я знал, что он убивает каждый день, он возвращался, забрызганный их кровью, пятна которой он отмывал перед ужином. Но были мгновения, такие как сейчас, когда я уже не мог этого выносить — когда думал обо всех тех слезах, что были пролиты из-за него за прошедшие годы. И вот теперь Андромаха, а с нею и Гектор скорбели из-за него. Словно весь мир отделял его от меня, хотя сидел он так близко, что я ощущал исходящее от его кожи тепло. Руки его были сложены на коленях, уже загрубевшие от копейного древка, но все же прекрасные. Ни одни руки в мире не могли быть столь же нежны — и столь же смертельны одновременно.