Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

Ахилл ловил эти слухи, вертя их так и эдак. «Теперь недолго осталось», — говорил он.

Погребальные костры горели всю ночь, их жирный маслянистый дым уходил к луне. Я старался не думать о людях, которых знаю. Знал.

Когда они пришли, Ахилл играл на лире. Их трое — первым шел Феникс, а вслед за ним Одиссей и Аякс.

Я сидел подле Ахилла, когда они зашли; поодаль Автомедон нарезал мясо к ужину. Ахилл пел, чуть подняв подбородок, голос его был чист и нежен. Я потянулся, убирая руку с его ноги.

Троица подошла к нам и встала за очагом, ожидая, пока Ахилл закончит петь. Он отложил лиру и встал.

— Добро пожаловать. Надеюсь, вы останетесь поужинать? — он тепло пожал им руки, улыбаясь их скованности.

Я знал, для чего они пришли. «Пойду присмотрю за обедом», — пробормотал я. Уходя, я чувствовал спиной взгляд Одиссея.

Куски баранины шкворчат и капают соком на огне. Сквозь дымок я вижу, как они сидят вокруг огня, словно старинные приятели. О чем они говорят, я не слышу, но Ахилл улыбается застывшей улыбкой, словно не замечая их мрачности, притворяясь, что не видит ее. Потом он зовет меня, и больше я не могу оставаться в стороне. Несу блюда и усаживаюсь возле него.

Он отрывисто говорит о битвах и шлемах, пока раскладывает еду — заботливый хозяин, накладывающий каждому гостю вдвое, а Аяксу втрое. Они едят и слушают его. Окончив есть, они утирают рты и отставляют тарелки в стороны. Всем ясно, что время пришло. И конечно же, начинает Одиссей.

Сперва он говорит о вещах — обычные слова, которые он роняет в наше молчание, одно за другим. Словно список. Дюжина быстрых коней, семь бронзовых трисвечий, семь красивых дев, десять мер золота, двадцать бронзовых чаш и сверх того кубки, мисы, доспехи, и под самый конец, как главный довод — нам возвращают Брисеиду. Он улыбается и пожимает плечами с лукавым видом. Это движение его я помню по Скиросу, по Авлиде и теперь вот по Трое.

Второй список, почти столь же длинный как и первый — список погибших греков. Ахилл только стискивает зубы, пока Одиссей вынимает табличку за табличкой, испещренные именами. Аякс утыкается взглядом в руки, заскорузлые и огрубевшие от древок копий и держателей щитов.

Затем Одиссей поведал то, чего мы еще не знали — что троянцы менее чем в тысяче шагов от нашей стены, стали лагерем на отвоеванной равнине, которую мы не смогли отбить у них до сумерек. Нужны доказательства? Мы, должно быть, видели сигнальные огни с холма за нашим лагерем. С рассветом они нападут.

Тишина повисла надолго, прежде чем Ахилл заговорил. «Нет», — сказал он, отринув и сокровища, и свою вину. Его честь не безделица, которую можно вернуть ночным посольством, с рукопожатием у лагерного очага. Его лишили ее перед всем войском, чему были свидетелями все до единого человека.

Царь Итаки попытался пригасить вспышку.

— Как ты знаешь, ей не было причинено обиды. Брисеиде. Одни боги знают, как Агамемнону удалось сдержаться, но ее хорошо содержат и не трогают. Она, как и твоя честь, ожидают лишь того, чтобы ты вернул их себе.

— Звучит так, будто это я сам оставил свою честь, — сказал Ахилл, и голос его был как терпкое молодое вино. — Это ты мне приплетаешь? Ты что, паук Агамемнона, ловящий мух на приманку в виде россказней?

— Очень поэтично, — отвечал Одиссей. — Но завтра не будет песен сказителей. Завтра троянцы прорвутся сквозь стену и сожгут корабли. И ты будешь стоять и смотреть?

— Это зависит от Агамемнона. Если он исправит причиненное мне, я прогоню троянцев хоть до самой Персии, если пожелаете.

— Скажи мне, — спросил Одиссей, — а почему Гектор до сих пор жив? — Он поднял руку. — Нет, я ответа не ищу, я лишь повторяю то, что желали бы знать все. В прошедшие десять лет ты тысячу раз мог убить его. И все же не убил. Это удивляет людей.

Тон его давал понять, что он не спрашивает. Он знает о пророчестве. Я был рад, что с ним лишь Аякс, который не понял этой перемены.

— Ты продлил свою жизнь на лишние десять лет, и я рад за тебя. Но остальные… — он поджал губы. — Остальные вынуждены пережидать твой отдых. Ты держишь нас тут, Ахилл. Тебе дан был выбор и ты выбор сделал. И с ним тебе жить.

Мы уставились на него, но он еще не закончил.

— Ты устроил бега вперегонку с судьбой. Но ты не можешь продолжать их бесконечно. Боги не позволят тебе, — он помолчал, чтобы мы усвоили каждое из сказанных им слов. — Нить будет тянуться и дальше, хочешь ты этого или нет. Как друг, предупреждаю тебя — лучше пусть это будет срок, установленный тобой, нежели ими.

— Это я и делаю.

— Очень хорошо, — сказал Одиссей. — Я сказал то, что пришел сказать.

Ахилл встал. — Тогда тебе время уходить.

— Погоди, — это сказал Феникс. — У меня тоже найдется что сказать.

Медленно, разрываясь между гордостью и уважением к старику, Ахилл сел. И Феникс начал.

— Когда ты был мальчиком, Ахилл, твой отец отдал мне тебя на воспитание. Матери твоей подолгу не было, так что я был твоей единственной нянькой, я нарезал для тебя мясо и я учил тебя. Теперь ты мужчина, и все же я поставлен присматривать за тобой, хранить тебя от копья, от меча и от безрассудства.

Я поднял на Ахилла глаза — он был напряжен, обеспокоен. Я понял, чего он боится — быть вынужденным мягкостью старика, быть вынужденным его словами поступиться чем-то. И худшее внезапно пришедшее сомнение — что, если Феникс сговорился с этими двоими, он столь же неправеден.

Старик поднял руку, словно пытаясь остановить бег подобных мыслей.

— Что бы ты ни делал, я буду на твоей стороне, как делал всегда. Но прежде чем ты примешь решение, тебе следует выслушать одну историю.

Он не дал Ахиллу времени возразить. — В дни отца твоего отца был юный герой Мелеагр, чей город Калидон постоянно подвергался нападению свирепого народа, называемого куретами.

Я, кажется, знал эту историю. Слышал, как ее рассказывал Пелей, давным-давно, и Ахилл тогда улыбался мне из полутени. И на руках его не было крови, и не было над головой его смертного приговора. Другая жизнь.

— В начале куреты проигрывали, побеждаемые Мелеагровым воинским умением, — продолжал Феникс. — Однако потом было оскорбление, урон чести Мелеагра, нанесенный его же народом, и Мелеагр отказался далее сражаться за свой город. Народ предлагал ему дары и просил о прощении, но он их не слышал. Он закрылся в своих покоях, возлежал со своей женой Клеопатрой и был доволен.

Произнося ее имя, Феникс бросил на меня быстрый взгляд.

— Наконец, когда город его пал и друзья его погибали, Клеопатра более не могла этого выносить. Она пошла умолять мужа снова сражаться. Он любил ее более всего на свете и потому согласился, и одержал славную победу для своего народа. Однако же, хоть он и спас их, было слишком поздно. Слишком много жизней было утрачено из-за его гордыни. И они не воздали ему благодарностью и не поднесли даров. Лишь ненависть за то, что он не смилостивился над ними прежде.