Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

Передо мной юноша пытался опереться на раненую стрелой ногу. Эрифил, царевич Фессалии.

Я не потерял разума, я поднырнул под его плечо, давая опереться, обхватил за пояс и поволок его в шатер. Он едва не обезумел от боли, но меня узнал. — Патрокл, — выдавил он.

Я склонился перед ним, осматривая его ногу. — Эрифил, — сказал я. — Можешь говорить?

— Чертов Парис, — простонал он. — Моя нога… — Рваная рана опухала. Я обнажил кинжал и взялся за работу.

Он засрежетал зубами. — Не знаю, кого ненавижу больше, троянцев или Ахилла. Сарпедон сломал стену голыми руками. Аякс сдерживал его, сколько мог. Теперь они здесь, — проговорил он, задыхаясь. — В лагере.

Сердце мое сжалось от ужаса после его слов, пришлось сделать над собой усилие и сосредоточиться на том, что было сейчас передо мной — вынуть наконечник стрелы из его ноги и обработать рану.

— Скорее, — бормотал он торопливо. — Я должен туда вернуться. Они сожгут корабли.

— Ты не можешь снова идти туда, — сказал я. — Ты потерял слишком много крови.

— Нет, — Тут голова его откинулась назад, он почти терял сознание. Будет он жив или нет — на все воля богов. Я сделал все, что мог. Вздохнул и отступил прочь.

Два корабля были объяты пламенем, долгие концы их мачт загорелись от троянских факелов. Горстка людей бежала к кораблям, взбиралась на палубу сбить пламя. Я узнал Аякса, оседлавшего штевень корабля Агамемнона, массивную его фигуру. Не обращая внимания на огонь, он целил копьем вниз в подступающих троянцев, будто рыбак с острогой в стаю рыб.

Оцепенев от ужаса, я вдруг заметил, как поверх кровавого месива протянулась смуглая рука, сильная и уверенная. И вцепилась в нос одного из кораблей. Подтянувшись, человек оказался висящим на носу корабля — все загорелое, сильное, мускулистое тело Гектора раскачивалось между голубизной неба и голубой морской пучиной, его спина была подобна дельфиньей — так вздымалась она над волной боя. Лицо его было спокойным и мирным, глаза прикрыты — словно этот человек возносил молитву богам, искал их милости. Он висел, казалось, всего одно мгновение, доспехи поддернулись вверх, обнажив его тазовые косточки, словно триглифы храмового фриза. Затем второй рукой он швырнул ярко пылающий факел на деревянную палубу.

Бросок был хорош, и факел попал в свернутые бухтами старые канаты и упавший парус. Пламя мгновенно взлетело по канатам и перебросилось на дерево под ними. Гектор улыбнулся. И почему бы не улыбнуться? Он победил.

Аякс закричал в отчаянии — еще один корабль объят огнем, с еще одной палубы в панике сыпались в воду люди, и Гектор был снова недосягаем, отступив в толпу своих соратников. Его, Аякса, сила — лишь она удерживала греков от поражения.

А затем откуда-то сзади прилетело копье, рыбьим серебряным плавником блеснув на солнце. Вспыхнуло, едва доступное в своей быстроте моему глазу, и внезапно бедро Аякса окрасилось алым. Я довольно поработал в шатре Махаона, чтобы понять, что копье прошило мышцу. Ноги Аякса задрожали, подгибаясь, и он упал.

Ахилл видел, как я бегу к нему, бегу так быстро, что перехватывало дыхание и во рту стоял вкус крови. Я рыдал, меня трясло, и в горле пересохло до жесткости. Его теперь возненавидят. Никто не вспомнит его славу, его честность, его красоту; золото его обратится в прах и черепки.

— Что случилось? — спросил он. Брови его удивленно взлетели. Неужели он и вправду не знал?

— Они гибнут! — выдохнул я. — Все. Троянцы в лагере, они жгут корабли. Аякс ранен, кроме тебя, их некому спасти.

Его лицо оставалось холодным. — В их гибели вина одного Агамемнона. Я говорил ему, что так будет, если он оскорбит мою честь.

— Вчера он предлагал…

Он хмыкнул. — Ничего он не предложил. Несколько треножников, какие-то доспехи. Ничего, что сравнялось бы с глубиной нанесенного мне оскорбления, ничего, признающего его неправоту. Я спасал его снова и снова, его войско, его жизнь. — Голос его был глух от сдерживаемой ярости. — Одиссей может лизать ему ноги, и Диомед, и все остальные. Но я не стану.

— Он позор и несчастье, — я прижался к нему, как ребенок ко взрослому. — Я знаю, и все тоже это знают. Забудь о нем. Как ты и говорил, он сам вынес себе приговор. Но не переноси его вину на остальных. Не дай им всем погибнуть из-за его безумия. Они любили и чтили тебя.

— Чтили меня? Ни один из них не встал на мою сторону в споре с Агамемноном. Ни один, — горечь его тона поразила меня. — Они стояли в стороне и позволили нанести мне оскорбление. Словно он был в своем праве! Я бился за них десять лет, и отплатили мне нанесенным оскорблением. — Глаза его потемнели. — Они сделали свой выбор. Я и слезинки не уроню по ним.

С берега прилетел треск ломающейся мачты. Дым стал гуще, все более кораблей горело. Больше людей гибло. Они проклянут его, приговаривая тем самым к темнейшим глубинам Аида.

— Они глупцы, это так, но все же это наши люди!

— Наши люди — мирмидоняне. Остальные пусть сами о себе беспокоятся, — он пошел было прочь, но я удержал его.

— Ты разрушаешь свою славу! Тебя не станут любить, тебя возненавидят и проклянут. Прошу, если ты…

— Патрокл, — слово упало остро, как он еще никогда со мной не говорил. Взгляд был тяжел, и голос его был как судейский приговор. — Я не стану этого делать. Более не проси.

Я смотрел на него — прямого, словно устремленное к небесам копье. Я не мог найти слов, что достигли бы его ушей. Может, их и не было. Серый песок, серое небо и мои уста, праздные и бессильные. Конец всему. Он не станет сражаться. Люди будут гибнуть, и погибнет его слава. Ни сожаления, ни милосердия. И все же я, словно скребя по сусеком пустого амбара, пытался найти хоть что-то, способное смягчить его.

Я встал на колени и прижал его ладони к лицу. Слезы увлажнили мои щеки, они текли как вода со скал. — Тогда… ради меня. — сказал я. — Спаси их ради меня. Я знаю, чего прошу. Но я прошу. Ради меня.

Он взглянул на меня, и я увидел, что слова мои тронули его, увидел в его глазах борьбу. Он сглотнул.

— Что угодно, — сказал он. — Что угодно, но не это. Я не могу.

Я взглянул на его прекрасное окаменевшее лицо, и пришел в отчаяние. — Если ты меня любишь…

— Нет! — лицо его застыло в напряжении. — Не могу! Если я сдамся, Агамемнон сможет оскорблять меня, когда заблагорассудится. Меня не станут уважать ни цари, ни воины! — Он дышал тяжело, словно после долгого бега. — Думаешь, я желаю их гибели? Но я не могу! Не могу! Я не могу поступиться этим!

— Тогда сделай иначе. Пошли мирмидонян, в крайнем случае. Пошли меня вместо себя. Одень меня в свои доспехи, я поведу мирмидонян. Все подумают, что это ты. — Сказанное мной поразило нас обоих. Словно слова были произнесены помимо моей воли, порожденные кем-то иным. И все же я уцепился за эту мысль словно утопающий. — Понимаешь? Ты не нарушишь клятвы и греки будут спасены.