Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

«Патрокл». Голос, звучащий как музыка, раздается надо мной. Я смотрю вверх и вижу, как со стены вниз тянется человек, он сияет как солнце, темные волосы распущены по плечам, за спиной беспечно покачиваются колчан и лук. Оцепенев, я немного сползаю вниз, колени скользят по камням. Он убийственно прекрасен, гладка и нежна кожа изящно очерченного лица, светящегося нечеловеческим светом. Черные глаза. Аполлон.

Он улыбается, будто все, что ему нужно было — чтоб я его узнал. Тянется вниз, рука его невозможно далеко вытягивается между мною, зависшим на стене, и ним. Я закрываю глаза и все, что ощущаю — палец, зацепивший мои доспехи на спине, оторвавший меня от стены и швырнувший меня вниз.

Я упал тяжело, лязгнули доспехи. Сознание мое помрачилось от удара, от разочарования столь внезапно ощутить под собой землю. Я думал, что все еще карабкаюсь. Но передо мной возвышалась все еще упрямо непокоренная стена. Я поправил нащечники и снова полез — я не позволю победить себя. Я лихорадочно одержим своим стремлением, видением захваченной моими руками Елены. Стены словно темные воды, беспрепятственно переливающиеся через нечто, что я упустил. И теперь жажду вернуть. Я позабыл о боге, о том, почему упал, почему ноги соскользнули с камней, на которые я уже успел взобраться. Может, это я все время и делаю, в помрачении подумалось мне — взбираюсь на стены и падаю с них. Но на сей раз, когда я взглянул вверх, бог уже не улыбался. Пальцы схватили меня за тунику и подняли, раскачивая. Потом отпустили.

Голова моя ударилась оземь, я пал почти бездыханно. Лица собравшихся вовкруг расплывались. Они пришли мне на помощь? И вдруг я ощутил прохладное дуновение ветра охладило вспотевший лоб, растрепало темные волосы, наконец-то не придавленные ничем. Мой шлем. Я увидел его подле себя, перевернутым, словно пустая раковина. И доспехи свободно болтались на мне, все пряжки и завязки, что Ахилл затянул, сейчас были ослаблены, развязаны богом. Доспехи упали с меня, звякнув — остатки моей содранной, расколотой раковины.

Застывшую тишину разорвали яростные, злобные выкрики троянцев. Рассудок вернулся ко мне — я безоружен, я один и все знают, что я всего лишь Патрокл.

Бежать. Я вскочил на ноги. Блеснуло копье, опоздав лишь на миг, вспороло кожу на голени, прочертив алую линию. Я увернулся от готовой схватить руки, паника перехватила мое дыхание. Сквозь пелену ужаса я увидел человека, целящего копьем мне в лицо. Я оказался достаточно быстр, оно миновало меня, лишь воздухом обдало волосы, будто дыхание любовника. Копье вонзилось у ног. Я подхватил его, изумленный тем, что все еще жив; никогда в жизни еще я не был столь проворен.

Копье, не увиденное мной, прилетело сзади. Оно пробило кожу на спине, пронзило мое тело и вышло у ребер. Сила броска швырнула меня вперед, я оцепенел от разрывающей боли и горящей пустоты в животе. Я ощутил рывок, наконечник копья исчез. Кровь хлынула потоком, она была горячей, жгла мою похолодевшую кожу.

Троянцы чуть подались назад и я упал. Кровь моя хлынула сквозь пальцы на траву. Толпа расступилась и я увидел человека, направлявшегося ко мне. Он шел будто бы издалека, он спускался ко мне — сам я был, казалось, на дне глубокой расселины. Я узнал его. Ноги словно колонны храма, брови сдвинуты в гневе. Он не смотрел на окружавших его, он шел так, словно был один на поле битвы. Он пришел убить меня. Гектор.

Дыхание мое замерло, и рваная боль усилилась, будто ран стало больше. Воспоминание ударило как биение в висках собственной крови. Он не может убить меня. Не должен. Ахилл в этом случае не пощадит его. А Гектор должен жить, всегда, даже когда станет старым, даже когда станет так дряхл, что кости его будут выпирать под кожей, словно большие камни в обмелевшем ручье. Он должен жить, потому что жизнь его, думал я, отползая назад по траве, это последняя плотина, что прорвется прежде, чем прольется кровь самого Ахилла.

В отчаянии я повернулся к стоящим вокруг, я хватал их ноги. Прошу, прохрипел я. Прошу.

Но они и не глянули. Они смотрели на своего царевича, старшего сына Приама, на то, как неотвратимо он приближается ко мне. Голова моя откинулась назад и я увидел, что он уже рядом, копье его поднимается. Единственное что я слышал сейчас, это как мои легкие со свистом нагнетают в грудь воздух, который тут же вырывается из нее. Копье Гектора занесено надо мной, словно острога рыбака. И вот она падет, сияющее серебром, на меня.

Нет. Руки мои взлетают в воздух, будто вспугнутые птицы, стараясь удержать неотвратимое движение копья к моему животу. Но против силы Гектора я слаб как младенец, и рука моя скользит, брызгая кровью. Острие копья несет такую боль, что дыхание мое замирает, всплеск предсмертной судороги сотрясает мое тело и угасает в животе. Голова моя откидывается назад, и последнее, что вижу я — Гектора, склонившегося надо мной, проворачивающего копье во мне так, словно он лепил горшок. Последнее, что я успел подумать, было — «Ахилл».

Стоящий на валу Ахилл вглядывается в темные тени, мечущиеся в круговерти боя на поле у Трои. Не в силах различить отдельных воинов. Погоня за троянцами кажется косяком рыб, и мечи и доспехи взблескивают как рыбья чешуя под солнечными лучами Греки гонят троянцев, как и говорил Патрокл. Скоро он вернется, а Агамемнон склонит колени. И они снова будут счастливы.

Но этого Ахилл не ощущает, в нем все занемело. Поле сражения, словно голова Горгоны, медленно превращает его в камень. Перед его взором извиваются змеи, сплетаясь в темный клубок у подножия троянских стен. Пал царь или царевич, и теперь идет бой за его тело. Кто? Он прикрывает ладонью глаза, но ничего не в силах разглядеть. Патрокл приедет и расскажет.

Все видится ему кусками. Люди, идущие по берегу к лагерю. Одиссей, плетущийся в стороне от остальных царей. Менелай, несущий что-то на руках. Покачивается бессильно испачканная травой и землей нога. Слипшиеся пряди волос выбились из-под подвязывающей их кожаной ленты. Немота сейчас кажется милосердной. Последние ее мгновения. Перед тем, как ей упасть.

Он хватается за меч, чтобы перерезать себе горло. И рука его опускается лишь когда он осознает — меч свой он отдал мне. Затем Антилох удерживает его за запястье, и вокруг заговаривают все разом. Но все, что видит он — испещренную кровавыми пятнами одежду. С рычанием он отшвыривает Антилоха прочь, сбивает с ног Менелая. Падает на мертвое тело. Понимание приходит к нему, не давая вздохнуть. Дыхание прорывается криком, прорывает немоту. Снова и снова. Он хватает себя за волосы и вырывает, и золотые пряди падают на мертвое окровавленное тело. «Патрокл!» — зовет он, — «Патрокл». Патрокл. Снова и снова, звучит только одно это имя. Где-то поодаль Одиссей, сев, требует еды и питья. Прихлынувшая кровавая алая ярость велит разделаться с ним. Но ведь это означает отпустить меня. Ахилл не может сделать этого. Он сжимает меня так крепко, что я могу ощутить слабое движение его груди при дыхании, словно крылья мотылька. Эхо слабых этих движений все еще привязывает мою душу к мертвому телу. Это пытка.