Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

Следующими были женщины-всадницы, обнаженные до пояса, кожа их блестела будто смазанная маслом. Волосы их были связаны сзади, в руках они сжимали копья и дротики. Резные щиты были приторочены к их седлам. Впереди всех — одна, на гнедой лошади, с развевающимися волосами, анатолийского разреза очи темны и сверкали яростью. Будто драгоценные камни беспечно плыли впереди нее и войска. Пентезилея.

На ней был плащ, и он ее подвел — позволил спешить, хоть она и кувыркнулась с лошади грациозно, словно кошка. Прянула на землю легко, и в руке сверкнуло копье, бывшее прежде прихваченным к седлу. Чуть присела, прицеливаясь. Лицо того, кто был ее целью, казалось тусклым и темным. На том, в кого направлено было ее копье, не было более доспехов, он весь на виду. И он повернулся к ней с надеждой, ожидая.

Выпад — и Ахилл уклонился с пути острия, невозможно гибкий, бесконечно быстрый. Как всегда, его мышцы подвели, выбрав жизнь вместо спасительного покоя, что несло копье. Она ударила снова, и снова он отпрыгнул в сторону, легко, будто амфибия, расслабленно и невесомо. С печальным возгласом. Он так надеялся на нее — она убила столь многих. Потому что на лошади она была так схожа с ним, грациозная и легкая. Но ей с ним не тягаться. Первый же удар швырнул ее наземь, вспахивая и вспарывая ее грудь как поле вспахивает плуг. Ее воительницы криками ярости и отчаяния провожали уходящего с поникшими плечами победителя.

Последним был юноша, почти мальчик, Троил. Его держали подальше от войны — младший сын Приама, он должен был выжить. Но смерть брата вытолкнула его из-за стен. Он был храбр и безрассуден, и не желал никого слушать. Я видел, как он вырывался из удерживавших рук старших братьев и вскакивал на колесницу. Он летел сломя голову, словно гончий пес, ищущий отмщения.

Копье тупым концом ударило в его грудь, лишь начавшую обретать мужскую ширину и разворот. Он упал, еще сжимая вожжи, и испуганные кони понесли, волоча его за собой. Копье его застучало о камни, прочерчивая бронзовым наконечником длинный след в дорожной пыли.

Наконец, он освободился и встал, весь в пыли, спина и руки ободраны и исцарапаны. И оказался лицом к лицу с мужем старше себя, с тем, что словно проклятая тень витал над полем боя, обреченно неся смерть одному за другим. Я видел, что у юноши не было ни малейшей возможности избежать смерти, я видел его горящие глаза и смело вздернутый подбородок. Наконечник вонзился в его мягкое горло, и кровь полилась словно краска, цвет ее казался мне в моей полумгле блеклым. Мальчик упал.

За стенами Трои на лук торопливо натягивали тетиву. Стрела выбрана, и ноги царевича вознесли его на башню, что возвышалась над битвой, над умершими и умирающими. Туда, где ожидал бог.

Парису нетрудно было найти свою цель. Она двигалась неспеша, будто раненый и ослабевший лев, и золотые волосы безошибочно выдавали. Парис наложил стрелу.

— Куда мне целиться? Я слышал, что он неуязвим. Кроме…

— Он человек, — сказал Аполлон. — Не бог. Попадешь в него и он умрет.

Парис прицелился. Бог коснулся пальцем оперения стрелы. Потом дунул — словно сдувал пушинки одуванчиков или пускал на воду игрушечный парусник. И стрела полетела, пряма и бесшумна, по дуге — прямо в спину Ахилла.

Ахилл услышал тихий свист ее приближения за мгновение до того, как она ударила. Чуть повернул голову, словно ища, откуда она прилетела. Закрыл глаза, ощутив, как острый наконечник проходит сквозь тугие мускулы, проталкивается между ребрами. И, наконец, вонзается в сердце. Кровь потекла между пластин доспехов, темна и густа как масло. Когда лицо его коснулось земли, Ахилл улыбнулся.

Морские нимфы приходят за его телом, влача за собой пенные одеяния. Они омывают его тело розовым маслом и нектаром, вплетают цветы в его золотые волосы. Мирмидоняне возводят для него костер, и вот он возложен на поленницу. Когда пламя охватывает его, нимфы рыдают. Его прекрасное тело обращается в кости и серый пепел.

Но многие не оплакивают его. Брисеида, что застыла на месте и неподвижно смотрит на костер, пока не угасают последние янтарные искорки. Фетида, натянувшаяся струной, черные волосы распущены и трепещут на ветру. Воины, цари и простые люди. Они собрались поодаль, побаиваясь чуткости нимф и подобного удару молнии взора Фетиды. Аякс с забинтованной ногой, что уже почти исцелилась, кажется ближе всех к слезам. Впрочем, может он просто думает о столь долгожданном признании его первым из воителей Греции.

Костер догорает. Если пепел не собрать сейчас, ветер развеет его, но Фетида, чьей заботой это должно быть, не двигается. Наконец Одиссей послан поговорить с нею.

Он преклоняет колена. — Богиня, яви нам свою волю. Должны ли мы собрать пепел?

Она поворачивается к нему. Невозможно понять, скорбит она или же нет.

— Соберите. Похороните его. Я сделала все, что зависело от меня.

Он склоняет голову. — Великая Фетида, твой сын желал, чтоб его пепел был помещен…

— Я знаю, чего он желал. Делайте, как пожелаете. Это более не моя забота.

Служанки посланы собрать пепел, они ссыпают его в золотую урну, где покоятся мои останки. Смогу ли я ощутить его прах, когда он смешается с моим? Я думаю о снежинках, обжигающе ледяных, что падали зимой на Пелионе на наши щеки. Тяга к нему охватывает меня, словно голод. Где-то там душа его ожидает меня, но я не могу достичь ее. Похорони нас и обозначь наши имена на могиле. Освободи нас. Его пепел смешивается с моим, но я ничего не чувствую.

Агамемнон созывает совет, чтобы решить, где построить гробницу.

— Ее нужно строить на поле, где он пал, — говорит Нестор.

Махаон качает головой. — Гораздо лучше на побережье, у агоры.

— Этого нам не хватало. Ходить мимо нее каждый день, — отзывается Диомед.

— На холме, я думаю. На валу у их лагеря, — предлагает Одиссей.

Где угодно, где угодно, где угодно.

— Я пришел занять место моего отца, — покрывает все голоса один ясный голос.

Лица всех царей обращены к пологу шатра. В проеме входа стоит юноша. Волосы его ярко-рыжего цвета, цвета сердцевины пламени; он прекрасен, но обликом холоден, как зимнее утро. И лишь глупец бы не понял, какого отца он имеет в виду. Его черты сквозят в лице юноши, и от этого на мои глаза наворачиваются слезы. Лишь подбородок его схож с материнским, острый.

— Я сын Ахилла, — возглашает он.

Цари взирают на него с изумлением. Большинство даже не знает, что у Ахилла был отпрыск. Только Одиссею достает смекалки заговорить. — Позволено ли нам будет узнать имя сына Ахилла?

— Меня зовут Неоптолем. Прозван Пирром. — Пламень. Но, кроме цвета волос, в нем ничего от пламени. — Где место моего отца?