Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Он не угрожал, не протестовал, не смеялся, а только ждал, когда все это кончится, чтобы вырваться отсюда и собрать устинских молодцов. Вырваться из этой конюшни, куда его затащили силой, куда непрестанно входили все новые и новые помаки, куда втолкнули и прибежавшего на помощь Зекира.

— Перед бунтом Учитель и Хадживранев сын истребляли здесь моих людей, убили Дели-Асана Баймана-оглу, — говорил возбужденно Мемед-ага, — а сейчас за это взялись их устинские приятели… И конь мой погиб ни за что! Стащите с него портки, — приказал он, — ищите на теле. Эй, Бичо Пехливан! Поди сюда!

В конюшню ввалился молодой помак в белой вязаной шапчонке, его толстые розовые губы улыбались, а широкие плечи вздулись буграми наподобие бычьего загривка. Шапчонка была сдвинута на затылок.

— Хватит глазеть в окно, — ласково пожурил его Мемед-ага, — не видишь разве, что мы не справляемся? Он все еще в портках!

— Как скажешь, Мемед-ага, — произнес Бичо Пехливан.

— Недоуздок с тобой?

— Куда же я без недоуздка, Мемед-ага? Сам знаешь…

— Какой еще недоуздок? — выдохнул, обливаясь потом, Исмаил-ага и отшатнулся. Это были его первые слова и первое движение с той минуты, как его внесли в конюшню.

Бичо Пехливан вытащил из-за пояса старый лоснящийся от грязи пеньковый недоуздок.

— Вот он, видишь? Такими ослиц привязывают, — медленно, старательно объяснял Тымрышлия. — Мой Бичо, Исмаил-ага, всегда при себе его носит. Без него ни шагу. Привычка, — чабан в горах вырос, один, без бабы… Сам понимаешь… Не бойся, с тобой он не станет… Предателя полагалось бы посадить на кол, да я не султан, чтобы судить так строго. Хочу только, чтоб тебя обыскали хорошенько и чтоб ты не брыкался.

— Не знаю, смогу ли… — произнес лукаво Бичо Пехливан, почесывая в затылке, — сегодня весь день привязывал…

— А-а-а, этого ты только снаружи обыщешь… Не все тебе золото со дна выуживать! Это тебе не анатолийский дервиш мулла Тахир, у которого ты всегда мог найти махмудию {52} 52 Махмудия — турецкая золотая монета эпохи правления султана Махмуда II (1808—1839). , как бы далеко он ее с вечера ни запрятывал! Здесь перед тобой Исмаил-ага Ибрахим-бей Мирза Алтын-спахилы Сулейман-оглу — понимаешь?

— Понимаю, — ответил Бичо Пехливан.

— Это человек знатный. Наденьте на него недоуздок, чтобы не брыкался, пока его будут обыскивать. А ты нарежь сливовых прутьев. Потому как и наказанье он получит, за моего коня.

Зекир, слуга, стоял ни жив ни мертв подле Мемеда-аги. Мемед-ага смолк и стал подкидывать на ладони браслетку из мелкого жемчуга, время от времени посматривая себе под ноги — выбирая среди навозной жижи место посуше. Его как будто не интересовало, что будет дальше.

А в это время возле ясель уже шла отчаянная борьба, слышалось тяжелое, прерывистое дыхание. Там пытались накинуть на Исмаила-агу недоуздок, притянуть его поближе к привинченному над стойлом железному кольцу и стащить с него штаны. Исмаил-ага вцепился в пояс одного из помаков, вертелся вокруг него и хотел только одного — выхватить торчавшую оттуда рукоять ножа. Рукоять была здоровенная, — верно, и нож здоровенный.

— А-а-а-а-а! — взревел внезапно Исмаил-ага. На него накинули недоуздок и быстро тянули за продетую в кольцо веревку; шея его росла, удлинялась, пригибала его лицом к яслям, истертым именно в этом месте другими, длинными или короткими, грубыми шеями — ослиц и коров.

Кольцо уже было в пяди от его глаз. Это было старое кованое кольцо, отполированное многолетним непрерывным трением веревок, и было видно, куда ударял молот цыгана, когда оно было еще раскаленным.

Из всего солнечного, богатого мира, в котором Исмаил-ага жил господином, сейчас ему предназначалось только это кольцо для привязи, и он хорошо его видел, стоя согнувшись, со связанными за спиной руками… В Устине был один молодой женоподобный певец, Бюльбюль Мюмюн, которого местные богачи звали иной раз гулять, петь и заниматься любовью… Даже Мюмюн сошел бы с ума от недоуздка и кольца. Кольцо для привязи, выкованное цыганом, — вместо прекрасного мира, которым он владел. И замена происходила сейчас по воле побежденного, покоренного горца! Прихвостня. Изменника, которого славные деды Исмаила-аги выковали ятаганами на горячей, кровавой плахе своей особой мастерской… «А-а-а-а-а-а!..» — Исмаил-ага попытался призвать аллаха или взреветь от гнева, но из его стиснутой, вытянутой шеи вылетели только неясные гортанные звуки.

— Послушай, Исмаил-ага, — шагнул к нему Тымрышлия, — сейчас с тебя стянут портки, но ты не бойся. Прутья тонкие. Они не причинят тебе вреда. И пороть тебя будет не кто-нибудь, а Бичо Пехливан. Мулла Тахир, этот святой человек, очень уважал Бичо. Уважь и ты. Во имя аллаха и падишаха… Ай-ай-ай, какой ты у нас гладенький да чистенький!.. Имей в виду, если лягнешь Бичо, я разрешу ему делать с тобой все, что он пожелает…

— Ты не можешь меня унизить, Мемед-ага, ты ничем не можешь унизить того, кто носит имя Алтын-спахилы, — со стоном, невнятно выдавил Исмаил-ага, вытянув шею над яслями, и хотел было пнуть Тымрышлию, но вовремя сдержался и надолго смолк. Ибо понял, что и движения, и стоны человека, привязанного к яслям, перестают быть человеческими движениями и стонами.

Дорога на Горки уже не была пустынна. Конные и пешие тянулись в Устану и Кричим. Возвращались телеги, груженные коваными сундуками с девичьим приданым и медными ведрами, прицепленными к грядкам.

Исмаил-ага ехал медленно — седло причиняло ему боль. Он издали увидел пустую телегу, посланную за старухой и ребенком. Она могла проехать нужное место, но догнать ее он был не в силах. Зекир трясся за ним на муле, который им попался за околицей, хромом и пугливом. Да будь мул здоровым, все равно на нем в погоню не пустишься.

Они продолжали ехать, не обмолвившись ни единым словом — ни о телеге, ни о том, что случилось. Исмаил-ага не знал, смогут ли они теперь вообще глядеть друг на друга и разговаривать.

Он потрогал заткнутый за пояс ятаган: все было на месте, даже пистолет, из которого он застрелил пешего помака и коня Тымрышлии. Словно ничего не произошло. Но он-то знал, что произошло, и это не было сном и было непоправимо, и так это обернулось для него, что когда помаки уехали, бросив его на Зекира, он уже и не думал ехать на поиски брата, не думал созывать устинцев для мщения. Никто из своих не должен был знать. Но один уже все знал; и не только знал, а и все видел, — с начала и до конца…

Они двигались молча, издали следя за телегой. Исмаил-ага хорошо понимал, что Зекир не может не оглядывать его сейчас сзади, не может не видеть его оголенным и взнузданным. И поэтому то, что случилось, для них обоих, в сущности, продолжается и вряд ли когда-либо кончится.