Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

«Посмотрим, дядя, пока оставайся, а там посмотрим…» Он перевел взгляд на крышку подвала; она была поднята. Когда? Вместе с сумерками и спертым воздухом оттуда выползал голос Марины, ее голос, но приглушенный и ласковый, предназначенный для другого: «Еще немножко, Сефер; доктор уже едет; вот-вот будет здесь. Ты только не спи!» А Павел уже спускался вниз, вслушиваясь в эту тревожную ласку.

Под ногами заскрипел песок, покрывавший засохшую глину. В нос ударило кислой затхлостью бочек; он с уверенностью мог сказать, в каком крыле бочки с красным, в каком — с белым вином, и откуда доносится голос: «Здесь я, здесь… Только ты не спи… Закроешь глаза — я сразу уйду и доктор не приедет…» Такого голоса он никогда не слышал.

Точно в том направлении, в восточной части подвала, из-за угла бил солнечный луч. Резкий и острый, он с силой вонзался в пол, долбая черные дырочки среди искрящихся желтых песчинок. Поравнявшись с углом, Павел наткнулся на луч, сломал его, и в глубине подвала стало светлее. Красивая Маринина спина склонилась над мешками с шерстью, рука ее гладила чью-то голову, тонувшую вместе с телом в этой мягкой постели. «Хорошо, вот так, смотри на меня… Доктор сейчас приедет…» Нет, он не припомнит, чтобы кто-нибудь говорил с ним таким ласковым, таким из души идущим голосом; он вообще не знал, что в женском голосе таится такая живительная, предназначенная для мужчины сила; и тогда, когда ухо жаждет, и тогда, когда оно глухо.

Она обернулась — неясный абрис в посланном им свете. Он не видел глаз, а только услышал: «О-о-о!» И в этом возгласе — разочарование. Не должно было быть этого возгласа, как и слов: «Ах, это ты!.. Сколько же можно ждать доктора!» Павел не ответил. Стоя возле мешков, он почувствовал, что в подвале есть еще кто-то, огляделся — двое арнаутов молча, безучастно курили, сидя на корточках в разных углах. Наверное, они уже сделали, что могли, и теперь, сознавая свое бессилие, тихо ждали, держась подальше от смерти. Сефер, как видно, потерял много крови. И Марина боялась, что забытье унесет его душу слишком далеко, и потому всеми силами, по-женски, не давала ему забыться. «Что ж, — подумал Павел, — она просто обязана… но что-то в ее голосе…» И тут же он осознал, что сейчас после всех тех событий, которые ему пришлось пережить, и стоя на пороге новых, он уже не мог бы найти точное слово для этого «что-то». А может быть, это «что-то» и не было положено такому человеку как он — чрезмерно гордому, чрезмерно суровому и, как считали все, большому и сильному — даже если бы все его существо высохло от жажды, даже если бы его душа, стеная, рвалась на части.

— Куда тебя ранило, Сефер?

— В плечо, — сказала Марина. На этот раз голос ее был добр и к нему, но только добр, и тороплив. — Рядом с ключицей. Это не опасно, но он потерял много крови.

— Эй, Сефер! — крикнул Павел. — Ты меня слышишь?

— Чего тебе? — отозвался арнаут. Голос был слабый, но ясный.

— Все в порядке, раз слышишь. Потерпи еще. Сейчас он будет. Я пойду к воротам, потороплю.

И он отошел.

Обратные ступени дались ему с трудом; трудно было пройти по только что подметенному полу, трудно ступать по плитам двора; и до странности трудно сесть на корточки и привалиться спиной к согретому солнцем дувалу. Впервые в жизни Павел Хадживранев по-стариковски, немощно опустился на землю, нуждаясь в отдыхе и тепле.

Двор уже ожил. Обе коляски были запряжены, возницы поторапливали торговцев. Те тоже вроде бы спешили, советовались: куда ехать и стоит ли еще покупать землю. Но все это делалось без шума, будто князь был уже здесь и они боялись обеспокоить Его Высочество. Павел удивился тишине этого утра — даже лошади не ржали, как бывало обычно. Доктор где-то задерживался. И торговцы медлили — может быть, им хотелось поприветствовать князя, хотелось, чтобы он их заметил. Да, доктора все не было, и Марина, там внизу, в подвале, должно быть, все повторяла: «Не закрывай глаза, Сефер, я здесь, смотри на меня…» И тяжко было ему сидеть так, на корточках.

— Стареем, а? — сказал кто-то, стоя над ним, и тень голоса легла ему на колени. — Вчера, глядя на вас, я подумал: «Не человек, а лев!» И был уверен, что вы останетесь целы, и сам князь явится к вам на поклон…

— Да, да, — кивал снизу Павел и силился вспомнить лицо говорившего. Он должен был помнить его, раз оно мелькало перед ним в тот критический миг. Он помнил несчетное множество лиц, если не целиком, то хотя бы что-то — нос, рот, подбородок или только выражение глаз… но этот, этот… — У вас не найдется сигареты? — спросил Павел и тут же запнулся. Ни разу еще не случалось ему просить сигарет.

— А как же! Есть! — воскликнул тот, обрадовавшись. — Прошу вас… возьмите еще… Да забирайте всю коробку, у меня в багаже много. Вы все время курили. Я еще говорю другим: «Скажите господину Хадживраневу, чтоб не курил, сигарета служит мишенью, в него могут попасть… А ведь он выдающийся человек, вот увидите, как князь его ценит. Это просто недоразумение. Скажите ему!..», а они боялись. Я сам боялся — не пуль, конечно, а вас. «Лев, а не человек!..» А сейчас смотрю: сидит кто-то на припеке, он, думаю, или не он… Годы берут свое, хоть вы и другой закалки… они никого не щадят.

— Вы, я вижу, уезжаете, — сказал Павел, держа одну сигарету в зубах, другую в руке — коробка уже лежала в кармане. — Куда?

— Да вот, не решили, — ответил стоявший и крикнул куда-то в сторону: — Эй, свояк, решил или как?.. Вот и он колеблется.

— Да ведь и так ясно! — и Павел затянулся сигаретой.

— Ясно? Куда же вы посоветуете?..

— Куда? — спросил в свою очередь Павел. И почувствовал, что гасит сигарету каблуком, и увидел свой ботинок поверх сигареты… Значит, он встал, вскочил, сам того не сознавая. А голос его уже гремел во весь двор: — К чертовой матери, господа! Катитесь к чертовой матери! Кыш-кыш, кыш!..

Он кричал и кричал, а двое арнаутов, все еще торчавших во дворе, подхватили его крик. — «Кыш, кыш, кыш!» — размахивая руками и прикладами. — «Кыш, кыш, кыш!» — с мрачной веселостью, с каким-то полусонным возбуждением. Павел стоял посреди двора и хохотал. Было радостно смотреть, как крики и взмахи кнутов выметают со двора всю эту нечисть. Потом гвалт выкатился за ворота, и тут Павел осознал, каким непотребным стал его смех.

Посреди пустого двора стояли арнауты, стояли мрачные, как прежде, стыдясь за самих себя и еще больше — за него. Их присутствие сделало его крик зримым, он просто повис над ними, давя своей тяжестью, как подрубленное дерево, и чтобы он не рухнул, не придавил, арнауты подперли его блуждающими улыбками, отмершей веселостью… Павел умолк и, поворачиваясь к конюшне, услышал, как за его спиной уже закрывают ворота.