Генчо Стоев - Цена золота. Возвращение

Бабка Гюрга, все еще стоя на коленях, почувствовала, что ее тронули за плечо. Она медленно повернула голову. Двое турок — пожилой, беззубый, с тонкими усиками, шнурами спускавшимися к подбородку, и все тот же молодой, тщедушный — молча смотрели на нее. Где-то за ними остановился третий, верхом.

— Не янаим, неня (что поделаешь, старуха)? — произнес второй и пожал плечами. — Придется отдать.

И, встретив ее недоуменный взгляд, добавил:

— Алтыны, старуха, лиры, отдай добром и иди своей дорогой. Осточертело убивать.

— Лиры, кызым {29} 29 Кызым (тур.) — ласковое обращение к младшему по возрасту, к ребенку. ? — спросила старуха. Хадживраневым теперь не нужны были лиры, и она тотчас отдала бы все до единой, но они остались в селе, там, где клубился дым. — Дома, — сказала она, — в подвале, под бочками… Как войдете…

Турки переглянулись. Беззубый кивнул другому. Бабка смолкла, не договорив, и втянула голову в плечи, как старая черепаха; бросив беглый взгляд на Деянку, все еще лежавшую без сознания на рыхлой земле, она решила, что надо бы посмотреть и на небо, и в ту же минуту услыхала чей-то окрик, и еще больше съежилась, и увидела, что это кричал всадник, — впившись взглядом в ребенка, он поспешно пришпорил коня и подъехал ближе.

— Где все остальные, бабка Хаджийка? — спросил он, не спуская глаз с Деянки.

Это был красивый, темноглазый человек средних лет, в зеленом шелковом кафтане, сплошь расшитом серебром. Бабке снова показалось, что это Исмаил-ага, владетель из Устины, она вгляделась хорошенько и поняла, что это и впрямь он. Сколько жареных барашков и густого красного вина перетаскала она для него наверх, на галерею!.. Он, верно, был ровесником ее первенца, но выказывал уважение только старику, отвечал только на его селям и только с ним вел беседу. Иногда — с ней. Сыновьям же дозволялось лишь принять от него узду да вы́водить жеребца. Такой порядок был когда-то, неделю тому назад.

Ага продолжал смотреть на ребенка, задумавшись, словно забыв про свой вопрос, и это было когда-то его правом — спрашивать, не нуждаясь в ответе. И старуха не знала, тот ли он ага, что был до пасхи, или уже такой, как те двое…

…Была пасха, и впервые в этот божий праздник молодые поздравляли друг друга словами: «Болгария воскресе!» — а сыновья ее горячили коней на гумне — собирались скакать на площадь. Исмаил-ага приехал в гости, почтить праздник своего кунака. Ворота были распахнуты. Он осадил жеребца посреди двора и сам спрыгнул с седла. Из-за каменной ограды выглянули чьи-то чубатые головы. Тогда он впервые кивнул ее сыновьям. Они тоже кивнули, но не спешились, не бросились, как бывало, принять узду его коня. Он ждал, перекидывая поводья из руки в руку, и смотрел, как они кружат по гумну, а они яростно нахлестывали коней и бросали виноватые взгляды в сторону голов над оградой. Где-то пристреливали пистолеты, а церковный хор пел на площади: «Восстань, восстань, юнак балканский!» Мать видела из окон горницы, как Исмаил-ага вытер рукавом взмокший лоб, и чуть не разрыдалась, трижды прокляв учителя Бонева за то, что он замутил голову молодым, и сама выбежала встречать гостя, а старик уже приглашал его на галерею. Исмаил-ага стал подниматься по деревянным ступеням — медленно, спотыкаясь. А когда он встал, чтобы ехать, лоб его все еще блестел от пота, и он отдал прощальное темане {30} 30 Темане (тур.) — мусульманское приветствие, при котором поклон сопровождается прикладыванием руки ко лбу и губам. всем ее сыновьям, а Павел поскакал впереди, чтобы доставить его живым в Устину, и было неясно, кто райя, а кто господин, и на этот раз она дала волю слезам, и плакала в горнице, и молила бога простить ее давешние проклятия, и еще молила она бога, чтобы не лишил он село своей благодати… После она еще много раз кляла и брала свои проклятия обратно, пока душа и губы ее не онемели…

Сейчас устинский владетель не отрываясь глядел на Деянку. Богат был он, добр, всего у него было вдосталь, только детей не было, всегда он был ласков с девочкой, и почитали его как господина. Здесь, на винограднике, среди трупов, старуха могла ожидать от него или помощи, или мщения. И что бы ни пришло, оно пришло бы сполна, и все же землистая, морщинистая ее шея уже не втягивалась в плечи.

— Где они? — снова спросил ага. — Уцелели?

— Нет их, Исмаил-ага, только внучка и осталась, спаси ее! — взмолилась бабка, не поднимаясь с колен. — Дед Хаджия до последней минуты все о тебе поминал, на тебя надеялся… — Она лгала, протягивая к нему руки, как лгала в своей жизни многим торговцам, взбодренная сейчас крохотной, тревожной надеждой, и вглядывалась в лицо турка, пытаясь понять, что он думает, не перемигивается ли с другими турками. И она подползла к тонким ногам жеребца, чтобы быть подальше от тех двоих и чтобы не обрушилась на нее сзади, из-за спины какая беда.

— Я не забыл старых друзей, — медленно и мрачно произнес всадник. — Когда Шабан-ага, мой брат, отправлялся с устинскими башибузуками в ваше село, наказал я ему защитить вас от смерти и разорения… Не знаю, что тут стряслось, ты сама мне скажешь, только дом ваш как стоял, так и стоит, я еду оттуда…

Он говорил через силу, как бы исполняя какой-то долг — скорее для себя, чем для старухи, и именно потому она ему поверила, и перестала вглядываться в его лицо, и уже не протягивала больше рук, и не думала, что бы ему сказать, да и всадник умолк, засмотревшись на смуглое детское личико в золотистом ореоле волос, засмотревшись на это странное сочетание, на эту редкостную красоту, которая его всегда поражала. Потом бабка услышала, как он грубо крикнул тем двоим, что все еще ждали в сторонке:

— Дефолун бурда бре (а ну, убирайтесь)!

Те переглянулись, нехотя отошли на десяток шагов и присели среди лоз, как шакалы. Вороны на ветках пошевелили крыльями, но не улетели. Она еще раз услышала, как Исмаил-ага крикнул туркам, чтобы они убирались, но те так и остались сидеть на корточках, и пожилой, с усиками-шнурами, вытащил кисет. Потом уже никто ни на кого не кричал, но и ей ничто не угрожало. Солнце слепило глаза, блестело на рыжих ногах жеребца, — лоснящаяся кожа, обтягивающая сухожилия, подергивалась, и мухи перелетали там с места на место. Солнце припекало виноградник, припекало ее старую голову, и хорошо было сидеть вот так, на земле, хорошо было и то, что дом остался цел — с галереей, с нарядными половиками и кошмами, — и она удивлялась, что́ мешает ей маленько прилечь на них, подремать, и почему кто-то ее тревожит.

— Бабка Хаджийка, — сказал ага на этот раз громче, — тебе надо встать. Я провожу вас до Устины. Вы останетесь в моем доме.

Медленно поднимаясь и беря ребенка, она услышала удар огнива о кремень. В десяти шагах, присев между лозами, двое турок высекали огонь, но смотрели не на трут, а на нее. И она быстро поднялась и пошла между рядами виноградных кустов к дороге, перешагивая через трупы в сукманах {31} 31 Сукман — род сарафана из грубой ткани. и платках. Исмаил-ага тронул коня следом.