Геннадий Хлебников - На пределе

Никитина Христина — садчица кирпича

В самом начале дневной смены всюду на заводе погас свет. Все погрузилось в полумрак. Замерли машины, угарным дымком потянуло из-за неплотно закрытых дверей сушильных камер. Такие отключения электроэнергии часты. Не успевает наша городская ТЭЦ питать все заводы и город энергией, страдая от аварий, недостатка угля. И если энергетики скоро не обещают включить нашу линию, тогда, по установившейся с начала войны традиции, по цехам разносится клич, от которого у каждого работника завода, независимо от ранга, холодок неприятный в груди:

— На Амур!

Люди выходили из сравнительно теплых и защищенных от ветра помещений, из погребной сырости карьера на улицу, сразу попадая под упругий напор верхового ветра. Люди кутаются в платки, подвязывают тесемки ушанок, отворачиваются поначалу от ветра, чтобы лицо попривыкло к его обжигающему прикосновению. Особенно холодно и неприютно на улице формовщицам. Они одеты полегче — тепло в цехе, обуты в резиновые сапоги, а то и галоши и ватные самодельные чулки. В такой обувке на Амуре ноги быстро стынут, приходится почаще бегать к костру греться, а то без ног останешься. Иду вместе с этими бедно и неудобно одетыми и обутыми женщинами, смотрю на их печальные лица, слезящиеся от ветра и мороза глаза, потрескавшиеся губы, и мне жалко их до слез, и стыдно мне тоже до слез, что я, молодой, пусть тоже в ватнике и подшитых многократно валенках, ничуть не мерзну. Разве всем этим женщинам, еще молодым, девушкам ходить в таком тряпье и рваных сапогах и опорках? Разве их нежными руками пилить эти бревна в три обхвата? Разве женская эта работа, от которой надрываются сильные мужики?

За правобережными темными сопками занимается багровая заря, суля ветреный день и неуступчивость мороза. Женщины побойчее разжигают костры. Все молча разбирают длинные канадские пилы, кувалды пудовые, колуны, стальные клинья, которыми разваливают надвое метровые поленья. Есть тут и мужчины: старики-вахтеры, служащие конторы, десятники. Мало мужиков. Вылущила их война и продолжает вылущивать. На днях хромоногого возчика Зайнуллина призвали. Тотальная к концу войны мобилизация…

Вместе со всеми пришел и Кондратенко. Высмотрел себе напарника — Курносова.

— Ну-ка, как сам начальник топливного склада может робить! — подтрунивает директор над Курносовым. Тот благодушно улыбается. Этому богатырю, не уступающему ростом Кондратенко, пила не страшна.

По давнишнему уговору я пилю с начальником планового отдела — самого важного после бухгалтерии отдела — Григорием Вервейко. У него грустное, посиневшее от холода лицо, запотевшие очки. Он топчется на одном месте, размахивает руками, пытаясь согреться. К этой его привычке я давно присмотрелся, потому терпеливо жду, когда кровь «заиграет по жилам» у моего напарника.

Вервейко, как и Кондратенко, Никандров и многие другие, на кирпичный завод попал еще служа в стройбате в чине воентехника. Демобилизовавшись перед войной, остался здесь начальником отдела. Женился на хохлушке Насте, тихой хозяйственной девушке. Вервейко вежлив, сдержан, уживчив. Таких людей иногда называют старомодным, но точным словом «благовоспитанный». Эта благовоспитанность в те времена почему-то в простой среде работников завода имела презрительное определение: «слюнтяйство гнилой интеллигенции». Не был Вервейко «гнилым интеллигентом», был просто чересчур вежлив на общем фоне крайне упрощенных взаимоотношений: «Была нужда расшаркиваться!..» И хотя подсмеивались над Вервейко, внутренне уважали его за «обходительность».

— Начнем? — предлагаю я.

— Давай, — покорно соглашается Вервейко и ставит пилу на толстое, в два обхвата, бревно. Ровно зашаркала пила, запахло смолой. Мы уже давно научились пилить, экономно расходуя силы. Пилить и колоть дрова — целая наука, тут нужен опыт. И хороший инструмент. Мы с Вервейко научились выполнять норму, чему и сами удивлялись. Ведь ни один из колонистов, например, нормы не выполнял, я уже не говорю о женщинах. На двоих надо разделать восемь кубометров метровых чурок.

Рядом пилят Перетрухина с Сопрыкиной. Даша изредка сердито покрикивает:

— Не тяни ты пилу в сторону!

— Я не тяну, — оправдывается Пелагея.

— В деревне родилась, а пилить не научилась, — ворчит Даша.

— А у нас кизяком топят, — отвечает Сопрыкина. И чтобы отвлечь внимание товарки, спрашивает участливо:

— От Николая-то есть что-нибудь?

— Молчит. Второй месяц письма нет, — вздыхает Даша.

До войны я жил в одной комнате с мужем Перетрухиной Николаем Шуваевым. Честный, сдержанный человек, он появился на заводе вскоре после окончания строительства железной дороги Волочаевка — Комсомольск. Дорогу строили заключенные. Тысячи заключенных. И многие после окончания строительства, освободившись, приходили работать на стройки и предприятия Комсомольска. Пришел и Шуваев. Он стал работать слесарем под моим началом в мастерской. Не по своей воле попала в Комсомольск и Даша Перетрухина. Она была осуждена за кочан капусты, унесенный с колхозного поля голодным малолеткам-племяшам. Даша говорила: «Если снова пришлось бы, снова унесла. Разве можно терпеть, когда малые дети гибнут с голоду?» А Шуваева судила на три года «тройка», косившая в те годы всех, кто попадался в ее сети. Его захватили при облаве без паспорта на Балтийском вокзале в Ленинграде, когда он ехал в Гдов как раз за этим паспортом, имея нужные на то документы. Не захотели даже выслушать. А ведь он всего два месяца назад был секретарем Гдовского райкома комсомола. Вроде бы не мог вызвать подозрения у самого усердного искателя «врагов народа». Перед самой войной Шуваева выселили из Комсомольска на Урал как имевшего судимость. Перед отъездом он зашел ко мне, нервно усмехаясь говорил: «И отсюда гонят, с самого краешка света. Нашли врага…» Шуваев не успел вызвать Дашу, началась война, ушел на фронт.

Чуть поодаль Даши и Поли возятся возле чурки бухгалтер Мацафей и вахтер Тримаскин. С хаканьем бьет Тримаскин по стальному клину кувалдой, а Мацафей смотрит. Он пользуется любой минуткой, чтобы передохнуть. Никто поэтому не любит работать с ним в паре, что нимало не смущает бухгалтера. Он похлопывает рукавицами, покряхтывает, щурится на краешек багрового солнца, высунувшегося из-за сопки, говорит мечтательно:

— Амур… Амур… Амур, дорогие дамы, означает — любовь. Когда слышишь это слово, то сразу воображаешь прекрасных женщин, галантных кавалеров. И ты словно находишься в надушенном дорогими духами будуаре какой-нибудь светской львицы. Ах, ах! Или ты в парке: цветы, запах лаванды, фонтаны, скамьи под вековыми липами… «В парке Аир распускаются розы…» Ах, ах, где мои молодые годы, где Одесса!