Геннадий Хлебников - На пределе

— Верней не надо!

— Ты, Гена, возьмись-ка сам. В трест сходи, поклонись.

— Трестовские-то, небось, не одним докладом обойдутся…

— Я попробую, — сдаюсь я под напором такого женского единодушия.

— Попробуй, попробуй… — поощрила Лукина, заключив подковыркой: — Одна попробовала да родила…

Хохот покрыл последние слова Лукиной, вогнавшие меня в краску.

Кондратенко я нашел возле склада. Здесь разгружали с полуторки мороженного карася. Рабочий, поторапливаемый шофером, лопатой сгребал рыбу на снег.

— Ты мне рыбу не порть, не кроши! — прикрикнул Кондратенко, довольный, видимо, такой прямо-таки манной небесной. Мне сказал:

— Отпустишь десять тысяч кирпичей, как вторую машину с рыбой доставят. Там, в рыбакколхозсоюзе, тоже ухари сидят: враз облапошат. Так что смотри…

Я высказал Кондратенко просьбу работниц, он помрачнел.

— Знаешь, мне такие дела вот! — провел ладонью по горлу. — Ты попробуй толкнуться к преду постройкома Шумилину. Ты ведь с ним долго работал по нормированию, тебе удобнее.

Три дня до восьмого марта… Куй железо… Я запрягаю лошадку Розку в легкие сани и еду в трест. По пути прихватываю с собой кассиршу, ей хлебные карточки получать надо. Кучерить старший конюх поручил татарину Нургали Тимаеву. Он всю дорогу охает, кашляет, плюется, вызывая негодование кассирши.

— Что ты как верблюд плюешься? Люди же сидят… — ворчит она.

— Больной совсем, зачем верблюд… — обиженно бормочет Нургали.

По дороге встретились с длинной колонной заключенных. Мужчины разного возраста (были совсем мальчишки) с привычной обреченностью шагали по дороге, не обращая внимания на нас, съехавших на обочину дороги в сугроб. Каждый раз, когда я встречался с такой вот колонной, мне было очень неловко перед ними, заключенными, особенно такими, которые имели пропуска на свободное хождение по городу, поколебали во мне твердое когда-то убеждение, что «в тюрьму зря не садят». Не хотелось верить, что это далеко не всегда так, в несправедливость судей не верилось, но зеки, вызывающие у меня доверие, приводили такие примеры и факты, что их нельзя было опровергнуть. И мы, дети своего времени, всегда впадали в крамолу, разрываясь между официальными версиями и железной логикой самой жизни.

Начиная с тридцать седьмого года вокруг Комсомольска стали расти и расширяться концентрационные лагеря. Огороженные высокими заборами, оплетенные колючей проволокой, со сторожевыми вышками по углам, эти остроги наводили грусть и ужас на наши юные души. Сотни людей, отгороженные забором и недоброжелательством общества, томились здесь годами, ежедневно выходя на строительство БАМа. Сооружение восточной ветки БАМа велось вплоть до порта Ванино. В годы войны руками заключенных строился нефтепровод Оха-на-Сахалине — Комсомольск-на-Амуре. Шестьсот километров дикой тайги, марей, сопок, воды Татарского пролива у мыса Лазарева пришлось преодолеть людям, вооруженным лопатой и киркой… Этот невероятно тяжкий труд в невероятно тяжких условиях по-своему описал Василий Ажаев в своем романе «Далеко от Москвы», получившем «добро» тогдашних высоких инстанций. Мы-то, свидетели этого труда, знали истину и принимали роман, как одну из тогдашних талантливых подделок настоящей правды жизни, называемых потом, спустя годы, деликатно, лакировочной литературой. Не лакировка — сплошная подделка такие книги. Они действовали с той же разрушительной силой на умы, как и вульгарные наркотики. Но наркоман-то знал вред зелья, одурманившего его, читатель же книг, подобных «Далеко от Москвы», «Кавалер злотой звезды» искренно верил в правду воспроизводимой на их страницах жизни, пытался учиться у них, поступать преподанным там рецептам. Например, каким кристально честным и добрым подает автор начальника строительства нефтепровода Батманова. Мы-то знали, что прототипом его стал начальник Амурлага Петренко. Мне приходилось видеть этого преуспевающего генерала, руководителя времен культа личности. Раздобревший, краснолицый, одетый в мундир, он, казалось, не видит людей, смотрит сквозь них. Этот человек был облечен страшной властью над десятками тысяч людей. И вот странно, Петренко обладал авторитетом умелого руководителя. Даже находящиеся под его непосредственной властью заключенные прощали ему хамство, грубость истового сатрапа, иногда отзываясь о нем в превосходной степени: «Голова! Этот сквозь гору пройдет, а своего добьется». И проходил буквально сквозь горы, и добивался своего руками и жизнью тысяч людей, замордованных, голодных, больных, страдающих от несправедливой обиды.

И в городе местные власти подобострастно относились к Петренко. Уважительно говорили: «Петренко выделил… Петренко разрешил… Петренко выступил на активе… Петренко со Сталиным запросто говорит!.. Это надо ж, с самим Сталиным! С самим вождем!» Слава «вождя народов» подсвечивала эту коренастую присадистую фигуру ограниченного и жестокого человека, ходившего в фаворе у самого Берия.

Пройдут годы и правда истории восторжествует, и будут названы имена и место их в подлинной истории. Для многих это торжество правды, изобличение культа личности, ужасов лагерей будет таким неожиданным, и потому особо страшным и необъяснимым. Для тех же, кто, как мы, почти ежедневно сталкивался с этой страшной неправдой, многое уже прошло через душу, отболело, оставив горький осадок вины и позднего раскаяния. Раскаяния… А что мы могли сделать? Могли и делали. Мы не могли освободить несправедливо осужденного, но мы, встречаясь с заключенными, репрессированными, всегда относились к ним как к равным, не поддаваясь официальной пропаганде, с великодушием юности мы тем вселяли в сердца обиженных веру, что есть, существует на свете, в народе нашем, доброта и совесть, истинно человеческие отношения и они победят зло.

Мы сохранили память о несправедливости. И память эта послужила потом добру и правде.

В самом конце колонны я заметил знакомое лицо. Этот человек работал в нашей заводской механической мастерской. На день его, вместе с несколькими мужчинами, выпускали из лагеря без конвоя. Петр, так звали заключенного, делал для Петренко и другой амурлаговской элиты люстры особо затейливой формы. «Стиль рококо, — посмеивался Петр. — Я изготовлял такие на воле, в Туле. Самоварщик я, потомственный. Но и оружие могу… За то, что только могу и попал сюда по 58-й. Приписали мне „изготовление оружия для диверсионной банды“. Такие-то пироги». Был Петр неунывающим человеком, сидел в лагере давно, привык, да и срок кончался. Он был убежден, что каждый гражданин нашей страны обязательно побывает в лагере. Какую-нибудь провинность найдут у каждого, а не найдут, придумают. Он любил напевать при этом: «Не пылит дорога, не шумят кусты, подожди немного, отдохнешь и ты…» Петр каждый раз, приходя в нашу мастерскую, приводил других людей, из «доходяг». «Пусть подкормятся в вашей столовке», — говорил он, давая своим подручным по трояку, а когда денег у него не было, «доходяг» кормили мы, беря их с собой в столовую. На всю жизнь запомнился мне один из таких доходяг. Спустя полстолетия ясно представляю бородатое лицо, распухшее от голода, слезящиеся воспаленные глаза. «Летом к нам поступил. От седьмого восьмого тридцать второго… — пояснил Петр. — Этот долго не протянет: сразу духом пал, как тюремный ватник надел». Бородатый доходяга мало помогал Петру, больше жался к раскаленной чугунной печке и жаловался на горькую свою судьбину: «Картохи узял с поля колхозного пол ведра… Внуки с голоду пропадали совсем. Дак восемь лет! Восемь, господи! Не переживу я, милые мои… — плакал он по-мужски без слез. — Пропаду скоро…» Мы его успокаивали, как умели, указывали на Петра, его пример, но утешения не помогали. Иногда он отвлекался от тягостных мыслей, даже принимал участие в обсуждении каких-нибудь проблем. Мне запомнились почему-то его слова по части технологии ремонта ходиков, висевших на закопченной стене мастерской. «Вы их керосилом, — бормотал он, — керосилом смажьте. Я всегда дома так вот, керосильчику, они и пошли снова… Дома-то так всегда… Вот Новый год скоро… Дома-то жена старая, с внуками… Родителев-то нет у внуков. Мать умерла, отец пред колхоза был, сеял говорят не так… Посажен отец, давно не пишет…»