Геннадий Хлебников - На пределе

— Дорогие женщины, — начал он. — Ваш сегодня праздник. В горькое время празднуете вы его. Но и в победное время. Наши войска гонят и бьют врага на его земле. И в этой победе — ваш труд. Слава вам, дорогие женщины! Пусть счастье придет к вам вместе с победой.

У французов, у этих самых галантных по отношению к женщинам кавалеров, есть поговорка: шерше ля фам, что в переводе на русский язык означает — ищите женщину. В любом деле французы предлагают искать участие женщины. Вот и когда придет победа нашего народа, а она не за горами, мы будем искать женщину, мы укажем на вас, милые мои работницы, и мы скажем: в этой победе ваш труд, ваш огромный и ничем незаменимый вклад.

За вас, женщины!

Зал шумел, аплодировал, звенели стаканы, женщины по- простонародному чокались стаканами, кружками, тянулись через стол, чтобы достать, расплескивали дорогую влагу, смеялись. Спирт почти мгновенно подействовал на этих изработавшихся, усталых, пребывающих в постоянном голоде людей. И сразу шум голосов беседующих слился в один неразборчивый гул. Развязались языки, осмелели всегда молчавшие, сдержаннее стали любители поболтать.

Тосты произносили Кондратенко, Копейкин, от женщин — Мария Гребнева. Еще кто-то из мужчин пытался поздравить женщин, но ему не дали заговорить: звонкими голосами завели в одном углу зала песню «На позицию девушка провожала бойца…»; в другом конце, где женщины постарше, пели «Шумел камыш…»; ближе к столу с «начальством», где сидели наши комсомолки, выводили душевно «Дорогая моя столица, золотая моя Москва…» Поющие нисколько не мешали друг другу. А в этом песенном разноголосье с душевной обнаженной открытостью велись застольные беседы о жизни, терпеливо и сочувственно выслушивались исповедальные монологи подруг, уставших носить в своем сердце личные невзгоды и обиды от злодейки судьбы.

Занятый обременительными хлопотами распорядителя, я становлюсь невольным свидетелем и участником этих бесед и монологов. Хожу по залу, то и дело откликаюсь на приглашения:

— Геннадий, к нам подсаживайся… Да ты не торопись, ты послушай, что я хочу сказать, — тянет за рукав меня Поля Сапрыкина, пододвигая табурет. — Вот война окончится, отпустят меня на Волгу? Выйдет нам послабление, чтобы домой можно? Уволят, аль нет?

Успокаиваю, говорю уволят. Это на время войны нас всех закрепили, по десять часов работаем (и больше), без отпусков… Вынужденная общей бедой мера. А вот война окончится, все будет по-другому. Сапрыкина слушает, счастливо улыбается, говорит мечтательно:

— Хорошо у нас на Волге. Село наше на высоком берегу… Черемуха весной у самой воды… Бывало возьму коклюшки, сяду на бережку и вяжу кружева, у самой воды. Я ловко вяжу. Могу дорожку, могу подзор, что хошь свяжу тебе…

— А я крючком, — вмешивается в разговор соседка Сапрыкиной.

Пользуясь случаем, покидаю Сапрыкину. С другого стола уже слышится приглашение:

— К нам, Геннадий! Ты вот рассуди-ка нас, — это говорит Дуня Шестакова. — Вот она, — указывает на рядом сидящую женщину, — похоронку получила. Так. Теперь ее сватает один, директивник, скажем. Он и не свободный и не заключенный. Черт его знает кто…

— Он хороший мужчина, — робко возражает собеседница.

— Все они хорошие до поры до времени. Трое у тебя? Нужны они ему?

— Он детей любит, — защищает женщина кандидата в мужья.

— А если муж возвернется? Так ведь бывает, а? Что станешь тогда делать?

— Не знаю, — испуганно лепечет женщина, с ужасом глядя на беспощадную свою товарку.

… — Я ему говорю: не лезь, у меня муж есть. Погнала…

… — Вот ты сидишь с нами, в тепле, с бабами сидишь, молодой такой, красивый, здоровый, пес ты этакий, — рассуждает за другим столом взлохмаченная женщина. Рядом с нею Лукина и бригадир колонистов Лымарь. Эти слова укора он встречает ослепительной улыбкой, оправдывается:

— Я — виноват, что меня в колонну, да?.. Не верят мне, я ж из западной Украины. Вроде не свой…

— Свой ты, свой в доску! — хлопает парня по плечу Лукина. — Давай выпьем, Ефимушка.

— Ты-то в тепле, а муж мой в окопе сейчас мается, мерзнет… — тянет свое взлохмаченная, и слезы капают с ее щек в тарелку с рисовой кашей.

— Хватит нюнить! — кричит Лукина. — Гена, где музыка? Музыку давай, плясать будем. Мы — что, плакать сюда собрались?

Я привожу в зал из кухни баяниста Лешу Позднякова. Там его потчевали наши дежурные, выпить дали малость «для храбрости». Леша сел на стул, услужливо поставленный кем-то, потрогал клавиши.

— Что играть прикажете? — спросил.

— Барыню давай! — вышла на свободное место между столов Лукина. Она в красной кофте, немаркой черной юбке клеш, в ушах бирюзовые сережки. Платком взмахнула, топнула озорно ногой, обутой в мужской башмак на толстой подошве Ну-ка, кто храбрый? — прошла по кругу, дробя каблуками, остановилась, закачалась жарким телом перед Кондратенко. Тот смущенно оглянулся, словно ища защиты, но Лукина не уходила. Пришлось Кондратенко сделать круг. И вот одна за другой выходят на середину зала женщины и девушки, стукотня каблуков заполнила зал, стала главенствующей, так и подмывало пуститься в пляс. А вот и частушки 102

зазвенели, все больше про любовь, то тоской, то печалью пронизанные, то озорные и насмешливые.

Я глядел на все эти давно мне знакомые женские лица и мне сейчас казалось, что я их вижу впервые. Изо дня в день, из года в год я привык их видеть в грязной рабочей одежде, запыленных кирпичной и угольной пылью, усталых и потных, это их уравнивало, делало похожими друг на друга и на тех их товарок, что проходили иногда мимо завода в колоннах заключенных. А тут, на сегодняшнем вечере, каждая — индивидуальность, каждая сама по себе. Вот в розовом платьице (как только сохранилось в чемодане под кроватью!), в немыслимо как сбереженных же туфлях-лодочках, отплясывает Надя, подавальщица угля на гофманскую печь. Ладненькая фигурка, гибкая, аккуратно уложенные волосы. Надя, оказывается, жгучая брюнетка. А личико белое. А я ее видел только в брезентовых штанах и куртке, в солдатском заношенном треухе из искусственной цигейки, с запачканным углем носиком. А вот другая метаморфоза — с Валей Лохтиной, бригадиршей садчиков. В цветной юбке, сшитой из мужских галстуков (война, не до галстуков мужчинам, сметливый женский ум нашел им применение), в бостоновой жакетке до бедер, курчавая челка на лоб. Ты смотри-ка, бригадирша-то! Всегда молчаливая, всегда чем-то озабоченная, сейчас вся охвачена общим весельем. Валя подходит ко мне:

— Станцуем?

Тут, к сожалению моему, на меня налетела Кушакова, потащила меня на кухню, «разобраться надо…» Она водила меня возле пышущей жаром огромной плиты и, гремя поварешками, крышками кастрюль, знакомила с наличием остающихся от пиршества пищевых остатков. Я давно не видел так вот, разом, столько всякой еды. Манная и рисовая каша, тушеная картошка и капуста, в свекольном соке груда винегрета, очищенная и нарезанная умело селедка, красные ломти кеты. В медных ведерных чайниках — соевое молоко и ячменный кофе.