Геннадий Хлебников - На пределе

— Как хорошо вы все рассказываете! — восклицает Мария Сунгурова — А будуар что такое?

— Ну комната такая, гостиная красавицы, — отвечает Мацафей. — Конечно, не в бараке живет прекрасная дама…

— Не забивайте вы головы девкам, — сердится Перетрухина. — Им и так тошно приходится, а вы кавалеры. Где они, кавалеры?…

— Придут! Придут кавалеры, не журитесь, девушки милые, — посмеивается Мацафей, то и дело протирая слезящиеся глаза. — Все еще будет, все, я знаю…

Солнце поднялось над сопкой, стало еще холоднее. Туман сизый над мертвой равниной реки. Люди некоторое время работают молча, только слышится звон пил, глухие удары кувалд и колунов, да треск распадающегося на части дерева. Горят ярко костры, к ним по очереди подходят люди, чтобы обогреть онемевшие от мороза пальцы.

— Давай передохнем малость, — предлагает Вервейко, вытаскивая тонко поющую пилу из разреза в бревне. Серебряной рыбиной ложится пила на снег. Закуриваем махорочные самокрутки. Бережем каждую крупинку самосада. Со стороны посматривают курильщики, рассчитывая получить от нас «бычка». На базаре самосад продают спичечными коробками.

Вдали, там, где Амур соединяется протокой с озером Мылки, в морозном тумане показалось темное шевелящееся пятно. Оно растет, приближается, послышался лай собак и сердитые мужские голоса. Вот уже видны первые ряды людей, одетых в длинные, ниже колен, зеленые ватники. Знакомая одежка… То ведут колонну заключенных.

— Куда это их? — говорит Вервейко. — Ты смотри, одни женщины…

Верно, в колонне только женщины. Молодые, примерно одного возраста. Но казались они старыми, их старили согбенные тяжестью судьбы спины. Они одинаково невидящими шагами слепых брели по снежной целине в своих нелепых, нарочито небрежно и безобразно пошитых ватниках, треухах «услоновках», в стеганных штанах и тряпочных бахилах на ногах. Казалось, они без всякого интереса смотрели на нас, «вольняшек», пилящих дрова. Наверно общность переживания холода, голодной тоски, мировой неустроенности роднило нас с этими женщинами в бесконечной колонне. Подошедший к нам прикурить конвойный, сообщил, что колонна эта вся из «указниц».

«По пять-восемь лет за прогул», — уточнил он. Что здесь, на берегу, им предстоит сегодня очищать от снега землю, тут будут строить паромную переправу через Амур.

О том, что от Комсомольска до Советской Гавани строится самыми скоростными темпами железная дорога мы уже давно слышали.

— Вот и прекрасные дамы к нам пожаловали на рандеву! — громко скаламбурил бухгалтер Мацафей. Но шутку его все встретили осуждающим молчанием. Неуместно и кощунственно звучала она в такой драматической обстановке.

А бригадиры заключенных уже раздавали женщинам лопаты, доставленные вслед за колонной на конных санях. Как при замедленной киносъемке задвигались женщины, поддевая лопатами жесткий снег.

Видеть и общаться с заключенными нам не в диковинку. Начиная с 1937 года вокруг Комсомольска появились концентрационные лагеря. Они множились, расширялись. Десятки тысяч людей, согнанные за колючую проволоку, строили в Приамурье Байкало-Амурскую дорогу — один из самых ненужных объектов, сооружаемых в годы «культа личности». Мы всегда с сочувствием и состраданием относились к обитателям лагерей, старались облегчить как-то их участь, если иногда приходилось работать с ними вместе. И хотя устроители лагерей старались изолировать заключенных, не допускать общения с людьми вольными, полностью исключить таких контактов не удавалось. Были в лагерях уголовники: воры, бандиты, убийцы, преступники, коим заслужена лагерная кара. Но часть осужденных были самыми нормальными, добропорядочными людьми. Среди них было немало таких, как мой друг Николай Шуваев.

Взжик-взжик! Взад-вперед движется в уставших наших руках пила-рыбина. Пахнет смолой. Тяжко отваливается очередное полено от длинного ствола кедра. Вервейко ставит полено «на попа», я придерживаю клин, Вервейко сначала осторожно бьет по клину, сталь входит в древесную мякоть. Я убираю руку, Вервейко теперь бьет с размаху, с лихим хеканьем. Я долго учил его попадать в боек клина кувалдой. Это искусство, я этому обучался еще в ФЗУ в тридцатых годах. Вервейко лупит кувалдой что есть силы, чурка трескается, распадается на две части. Теперь дело идет веселее. Мы по очереди берем кувалду, по очереди выкладываем из готовых поленьев штабель. Нашу работу будет беспристрастно принимать десятник. И будет смотреть, чтобы «воздуха» много не наложили, не расположили поленья с большим зазором…

— А ну, давай, отойди! — визгливо кричит молодой конвойный, клацая затвором винтовки. Мы разом обернулись на крик. В ста метрах от нас, там, где копошились с лопатами женщины в «услоновках», стояли Даша Перетрухина и одна из заключенных женщин. Даша обнимала ее, а та, припав лицом к груди Даши, видно, громко плакала навзрыд. К ним бежал конвойный солдат, матерно ругаясь. Он подскочил к женщинам, растолкал их в стороны, заключенная упала в снег, Перетрухина устояла. Она что-то выкрикнула, наверно не очень-то лестное в адрес конвойного, потому что тот даже сделал выпад на нее винтовкой с примкнутым штыком. Но Перетрухина, плюнув под ноги конвойного, обернулась к нему спиной и молча пошла прочь.

— Кого ты там встретила? — указывая на колонну, спросил я трясущуюся от гнева женщину.

— Вон, мозгляк, не дал как следует поговорить с человеком… — возмущалась Перетрухина. — Надька это, Чешуина Надька, помнишь, за прогул ее…

Я вспомнил. Полгода назад, осенью, Чешуина прогуляла дня три. Никандров послал к ней Холявина выяснить, что с девушкой: заболела или решила прогулять? Не выйти на работу в годы войны, при существующих в ту пору драконовских законах, поступок почти безумный. И оказалось, что Чешуина решительно отказалась выходить на работу. «Нет сил больше никаких…» «Судить будут, дура, жизнь поломают», — убеждал перепуганный Холявин. Ведь скрыть прогул невозможно, слишком много людей об этом знают… Надо подавать на нее в суд, такова обязанность администрации. Не подашь, сам сядешь. За всю войну только один рабочий, пожилой мужчина, был осужден за прогул. А тут молодая девушка. Мы все знали каторжные порядки, царящие в лагерях, могла Чешуина не вернуться оттуда. Уговоры не помогли, Чешуина уперлась: «Пусть садят, там не хуже будет», — заявила она на суде. Дали Чешуиной восемь лет исправительно-трудовых лагерей. С горечью встретили все кирпичники этот приговор, и с недоумением: «А исправлять-то что в Чешуиной? Казнить за что? За то, что не хватило сил у этой павшей духом девушки бороться с лишениями и голодом».

Взжик-взжик! Еще одна чурка откатилась от бревна.