Сергей Мосияш - Одиссея батьки Махно

— Но их более сотни, а нас в десять раз...

— Лева, — прорычал Махно. — Не гневи меня.

Стали выкатывать тачанки, устанавливать на них пулемёты.

— Женщины остаются, — сказал Зиньковский.

Махно, сверкнув в его сторону колючим взглядом, приказал:

— Галя, к пулемёту на первую тачанку.

Ничего не осталось делать Фене Гаенко, как сесть на вторую тачанку к Зиньковскому.

Сев в первую тачанку, Нестор, кутаясь в бурку, приказал Василевскому, восседавшему на облучке:

— Гриша, гони на Успеновку.

Заградительный отряд (то же, что карательный), действительно искавший Махно* построившись, выходил из Успеновки, когда сзади вдруг ударили пулемёты, мигом скосив хвост строя. Отряд горохом сыпанул в разные стороны.

— Стой! Стой! — закричал комроты, ехавший верхом на коне. Но тут же был сражён пулемётной очередью.

— Ложи-и-ись! — кричали командиры взводов.

Это было для них полной неожиданностью. Они ночевали в Успеновке, расстреляли несколько крестьян, которые, по мнению командира, служили у «бандита Махно», усмирили село. Оставляли его притихшим, испуганным, сломленным. Лишь кое-где из дворов слышались приглушённые рыдания женщин, оплакивавших расстрелянных. Торжествуя победу, с чувством исполненного революционного долга, выступили каратели из села. И вдруг — пулемёты. Все легли, уткнувшись носами в снег.

Кончилась стрельба, от села прискакало с десяток всадников и один из них (это был Чубенко) громко гаркнул:

— Вы окружены. Кто встанет с винтовкой, немедленно будет расстрелян. Бросайте оружие!

Около ста пленных пригнали в село. Махно, встав в тачанке, приказал:

— Пусть командиры и коммунисты выйдут из строя.

Неспешно, раздумчиво стали выходить из строя. Набралось около 10 человек.

— Так мало? — сказал Махно и обернулся к Чубенке: — Пригласи сюда ныне овдовевших и осиротевших.

Явившиеся заплаканные женщины обходили строй пленных, выхватывали из него то одного, то другого:

— Вот этот злыдень мово Ваньку.

— А ну выходи, чего ховаешься, Иуда.

— Иди, иди, отвечай за Мишу.

Так с командирами и комиссарами набралось 15 человек, всех, кого называли женщины, вытаскивал перед строем Чубенко с хлопцами.

— Ну вот теперь другое дело, — повеселел Нестор, но от его «весёлости» даже у своих холодило под сердцем, чего уж говорить о заградотрядниках.

— Вы шукали меня? — заговорил Батько. — Вот я пред вами, Нестор Махно. Глядите и больше не увидите.

Он подошёл к крайнему, прищурил глаза и вдруг, со звоном выхватив саблю, крикнул:

— Эт-та за Гришу, — и пошёл пластать подряд, почти рыдая: — За Саву... За Сашу... За Гришу...

Кто-то из обречённых не выдержал, выскочил из ряда, пытаясь бежать, но Нестор деловито перекинул саблю в левую руку, правой выхватил маузер и с первого выстрела положил убегавшего.

Врассыпную бросились женщины, только что вытаскивавшие из строя палачей их мужей и братьев, слишком тяжела была картина.

Вид Махно был столь страшен, что его жена беспокойно крикнула Зиньковскому:

— Лёва, что ж вы смотрите? Он же не в себе.

— Батя, — приблизился было Зиньковский к Махно. — Успокойся.

Но тот вдруг обернулся к нему, брызгая слюной, прорычал почти по-звериному:

— Н-не подходи, з-зарублю!

И опять начал рубку, повторяя: «За Гришу, за Саву, за Сашу».

Прикончив последнего, выдохнул:

— И только, — и откинув саблю, пошёл пошатываясь к тачанке. По лицу его катились слёзы. Галина хотела утереть их, но он оттолкнул её руку и, едва сдерживая рыдания, спросил:

— Ты думаешь, я по этим сволочам плачу? Я по братьям тоскую, по Саше...

К тачанке подошёл Чубенко.

— А куда этих, батько, велишь? Под пулемёт?

— Они рядовые, Алёшка, — заговорил севшим едва не до шёпота голосом Нестор. — Им мозги большевики заморочили. Объясни, за что мы боремся — и на все четыре стороны.

— А шинелки снять? Всё-таки Серёгину запас.

— Решайте сами.

Чубенко с Серёгиным, решив, что надо обзаводиться хозяйством, сняли с красноармейцев ремни с подсумками, шинели, милостиво оставили им шапки: «А то ухи отморозите».

— Чешите, куда хотите, да говорите спасибо батьке, что не велел вас расходовать. А жаль.

Человек пять не захотели раздеваться, заявив, что хотят к ним, к махновцам.

— Это как решит батько, — сказал Чубенко и отправился к Махно. — Нестор Иванович, там есть к нам добровольцы. Принимать?

— Из кого?

— Ну из этих заградников.

— Нет. Заградники все порченные, предадут в любой момент. Из местных хлопцев можно и даже нужно.

Из местных назвались десять и тут же получили винтовки с подсумками и шинели, ещё не остывшие от прежних хозяев. Трофеи были неплохие — около сотни винтовок, два пулемёта, тачанки и целый воз шинелей. Отряд сразу удвоился.

— Теперь на Гуляйполе, — сказал вечером за ужином Нестор.

— Но там, говорят, бригада и артиллерия, — сказал Голик.

— Вот и хорошо, нам пушки годятся, а то вон Шаровский изголодался по ним.

— Верно, без пушек какая война, — согласился Василий.

Красные, исполняя приказ № 180 об искоренении махновщины, утюжили деревни и города, почти не встречая сопротивления, и оттого сплошь и рядом забывали об осторожности. Только этим можно было объяснить успехи крохотного отряда Махно — всего в 20 сабель, ну и, разумеется, почти безрассудной храбростью батьки, горевшего испепеляющей душу ненавистью: «Никакой пощады большевикам!»

Москва сама подогревала ненависть населения к Красной Армии не только бессудными расстрелами, но и появлением так называемых продотрядов, в обязанности которых входило добывание хлеба для голодающей Центральной России, главное для её столиц. Добывание сводилось к обычному грабежу крестьян, освящённому большевистским законом, и хотя в законе рекомендовалось при ограблении хоть что-то оставлять землеробу на прокорм, эта рекомендация, как правило, не исполнялась.

Махно, в отличие от большевиков, всегда рассчитывался с крестьянами за продукты и фураж если не деньгами, то товарами, а при захвате богатых трофеев щедро делился с ними, вдалбливая в головы своего окружения: «За кормильцем добро не пропадёт».

Почти без выстрелов захватили Гуляйполе, пленили всю бригаду. Командиров и комиссаров расстреляли, рядовых отпустили.

Голик явился к Махно и высказал неудовольствие:

— Это что же получается, Нестор Иванович, так и будем пленить и отпускать?

— А что прикажешь делать? — спросил Махно, отрываясь от писания какой-то бумаги.

— Как что? Расстреливать, конечно. Они же наших не щадят. С чего ради мы должны быть добренькими?

— С того, Лева, что в нашем отряде, заметь, только добровольцы. А у красных сплошь и рядом крестьяне и рабочие моби-ли-зо-ванные, дурья башка. Понимать надо.