Сергей Мосияш - Одиссея батьки Махно

Поминки начались уже при звёздах в одном из соседних дворов Кузьменков. Столы стащили чуть ли не со всей деревни, вместо скамеек приспособили нестроганные плахи, застелив их дерюжками. Лепетченко подсел к Фене, сказал ей негромко:

— Возьми подарок, Феня.

— Что это?

— Наган с кобурой.

— Аты?

— Я себе маузер у чекистов снял.

Помог ей обхватиться ремнём поверх платья, застегнул бронзовую пряжку. Шепнул:

— Наган заряжен. Не забудь.

— Спасибо, Саша.

Феня чувствовала себя после всего пережитого опустошённой, никому не нужной, и этот «подарок» Лепетченки тронул какую-то струну в её сердце.

После выпитого поминального стакана как-то полегчало на душе, потеплело внутри. После второго стакана совсем опьянела Феня, боялась упасть (стыд-то какой!). Когда все стали расходиться, сама не соображая, потянулась за Лепетченко, стараясь не потерять из виду его белую кубанку. А он брёл куда-то по улице, наконец вошёл в чей-то двор, полез на сеновал. Феня, постояв на улице, прошла через двор и по лесенке тоже полезла на сеновал. Из темноты раздался голос:

— Кто там?

— Это я, Саша, — сказала Феня, подползая на четвереньках.

— A-а, Феничка. Давай сюда.

Лепетченко поймал её мягкое плечо, помог лечь рядом.

— Вот тут, милая.

— Я хочу с тобой рядом.

— Ты уже рядом, вот я. Спи.

— Обними меня, Саша. Сними ремень, он мешает.

Лепетченко проснулся, когда уже светало. Проснулся от всхлипывания девушки. Она сидела, заливаясь слезами.

— Феня, что с тобой?

— Ой, Саша, что я натворила, я же учительница. Я убийца. Как же я буду детей учить, они же ангелочки. А я? Нельзя, нельзя мне и за версту подходить к школе.

— Успокойся, Феня, это пройдёт.

— Нет, нет, — отрицательно трясла головой Феня. — Бог меня не простит. Я конченная.

Галина хотела забрать с собой мать:

— Что вам здесь делать, мама?

— Нет, доченька, — упёрлась Доминика Михайловна. — Старика своего я не брошу, хочу рядом с ним лечь. И не уговаривай. Езжайте, ищите своё счастье, а я остаюсь.

Отъезжая от родного пепелища, Галина, оглядываясь, долго смотрела на женскую фигурку, стоявшую там и махавшую ей рукой. Слёзы катились сами без спросу. Рядом сидела притихшая, осунувшаяся Феня Гоенко, перепоясанная жёлтым офицерским ремнём. Глаза её были сухими.

В степи над скотомогильником чёрным снегом кружилось воронье, оттуда доносилось какое-то тявканье.

— Лисичка явилась, — заметил кто-то многоопытный. — Есть чем будет ей поживиться.

— Надо было хоть прикопать их, что ли, — сказал молодой парень. Другой зло возразил:

— Пусть их волк прикапывает.

В штабе Махно, в Добровеличкове, над картой склонились Махно, Белаш, Чубенко, Щусь и Серёгин; у дверей сидели адъютанты Лютый, Троян и Лепетченко.

— Сил у нас теперь достаточно, пора браться за Деникина, — говорил Махно. — Он уже под Орлом, а это чревато для Москвы.

— Я думаю, первый удар надо нанести по Ново-Украинке, — сказал Белаш, ткнув пальцем в карту, — чтобы обезопасить себя с фланга.

Зазвонил телефон, Махно снял трубку. На том конце послышался голос Куриленки:

— Слушай, Нестор, к тебе доставили комиссара Дыбеца. Так?

— Да.

— Так вот, не вздумай его расстрелять. Слышишь?

— Это не я решаю, Василий. Ты же знаешь, суд. А он большевик и этим всё сказано.

— Он в первую очередь замечательный человек, Нестор. Если бы не он, меня бы Дыбенко расстрелял.

— Вот даже как?

— Именно так.

— А за что ж тебя Дыбенко собирался шлёпнуть?

— За то, что я махновец.

— А теперь ты уже не махновец?

— Нет. Я теперь комполка Красной Армии, Махно.

— И что? Теперь не собираешься ко мне?

— Нет.

— Жаль, Вася. У меня уже и Калашников со своей бригадой, и Дерменжи, и Гавриленко. Почему ж тебе не хочется к нам?

— Только не обижайся, Нестор. Потому что у тебя не армия, а бардак, толпа.

У Махно обозначились желваки на скулах, признак приближения гнева.

— Т-так, сынку, продолжай, топчи батьку.

— Я тебе серьёзно, а ты сразу в бутылку.

— Так вот, Вася, у меня сейчас в этом бардаке, как ты выражаешься, 35 тысяч штыков и 12 тысяч сабель. Это, считай, две армии. И мы берёмся наконец за Деникина. А ты со своим полком можешь драпать хоть до Москвы, там уже недалеко осталось. Именно эта «толпа» спасёт вас, «красножопых», о чём я очень сожалею.

— Значит, ты по-прежнему против Советской власти?

— Ох, и дурак ты, Вася, сколько со мной провоевал и ни хрена не понял. Я против большевиков и особенно против Чека, которая пытается забрать всю власть в стране. Ты что, ослеп? Ну ничего, Вася, они тебе скоро очи протрут; помяни моё слово, прибежишь к батьке.

— Ну ладно, Нестор Иванович, не будем спорить. Вернёмся к Дыбецу, я прошу тебя, не тронь его. А?

— Ты так о нём печёшься, словно он тебе отец родной.

— Угадал, Нестор, угадал. Позволь тебе заметить, и среди большевиков есть хорошие люди.

— Угу, как Троцкий, например, — съязвил Махно.

— А причём тут Троцкий?

— Он тоже, как и ты, ненавидит «толпу», борется за порядок. И ещё Ворошилов, вот два сапога пара.

— Ворошилова уже убрали, на армии Егоров.

— Давно было пора. Хотя жаль, мне очень хотелось с ним встретиться. Это — сволочь каких поискать. Одной рукой вручал мне орден, другой готовил западню. Хорошо Лева Голик отсоветовал ехать к нему.

— Но я ж тебе сказал, Ворошилова уже нет.

— Не горюй, Вася, такому ценному специалисту у большевиков всегда найдётся работа.

— Ты опять уходишь от прямого ответа, Нестор. Я о Дыбеце, а ты мне о Ворошилове.

— Ладно. Разберёмся.

— Кстати, с ним вместе жена Роза, кажется, тебе знакомая.

— Я сказал разберёмся, — Махно бросил трубку, потёр зябко руки. — Куриленко звонил.

— Когда он придёт? — спросил Чубенко.

— Не собирается. Ну да ладно, жареный петух клюнет, прибежит как миленький.

— Жаль, — вздохнул Белаш. — Хороший командир, для кавалерии не сыщешь лучшего.

— Слушай, Виктор, там у нас за караулом некий комиссар. Дыбец с женой Розой, ты бы сходил, поговорил с ним. Что-то Куриленко шибко о нём хлопочет. Розу-то я знаю по тюрьме, отличный товарищ. Анархистка. Неужто перекрасилась под мужа?

— Дыбеца во время восстания в Новом Буге свои же арестовали и нам привели.

— Знаю. Вот потолкуй с ним, что за человек. Не станет Куриленко за сволочь заступаться.

Выписав на себя допуск и прихлопнув на него печать, Белаш отправился в караулку. Карнач встретил начальство корректно, без тени заискивания, что понравилось Белашу, тоже как и Куриленко любившему порядок. Видимо, у новоспасовцев это в крови.

Начальник караула прочёл допуск, вполне удовлетворившись им, пригласил:

— Прошу, товарищ Белаш. Он во второй камере.