Памела Шоневальд - Когда мы были чужие

— Нет, она со своей матерью едет.

— Мой папа в Америке, — радостно заявила Габриэлла. — Он нас там ждет.

— Ну да, — повел носом лысый. — Н-да. Ветер подымается, идите уже. Счас капитан заявится.

И мы вернулись вниз.

Нас охватили звуки и запахи: лук, стиранная одежда, карты хлопают по доске, дети бегают между койками, матери зовут их к себе. И стены дрожат ровным, непрерывным гудом.

— Что это такое? — удивилась Габриэлла.

— Мотор, который везет нас в Америку.

— Как это?

— Ну, может, как лопасти, которые вроде весел работают, — туманно ответила я.

— Отчего они вертятся? — спросил пытливый ребенок.

— Уголь сгорает, нагревает воду в пар, — сказал один из игроков в карты, — в такой печи, большой, как церковь. Не подходи к машинному отделению. Там жарко — как в аду, сгоришь.

У девочки округлились глаза. Я отвела ее в сторонку.

— Не слушай его.

И однако ж вскоре мы услышали, что рабочего в бойлерном цеху насмерть обожгло паром. Что механик потерял руку у котла. Узнали мы, и что матросы срываются с мачт, разбиваются насмерть о палубу или падают в море.

— Бога благодарите, что вы не моряки, — мрачно говорили смотрительницы.

Когда мы сели поесть, рядом за столом втиснулись сербские девушки. Звали их Джордана и Миленка, объяснили они на ломанном итальянском.

— Мы сестры. Отец послал в Америку — мы не хотели замуж за плохих парней, которых он нам выбрал.

— Не похожи на сестер-то, — пробурчала Симона, востроносая сплетница из Апулии, наполовину беззубая. Она вмешивалась в каждый разговор и уже знала всех по именам.

— Один отец. Две матери. Ее умерла, — Джордана указала на Миленку.

— Значит, вы сводные, — заметила Тереза.

— Как вы узнали, что те парни плохие? — с любопытством спросила Габриэлла, потянув Миленку за рукав.

— Не приставай, — одернула ее Тереза, — ешь.

Нам дали тушеных овощей и немного мяса, аккуратно распределив куски поровну. Хлеб был вкусный, с толстой корочкой, как у Ассунты. Когда мы попросили добавки, смотрительницы отказали:

— Свежий хлеб — на три дня. Потом будут только галеты.

— Ирма, давай завтра посмотрим на море, — шепнула мне Габриэлла.

Но нам не удалось подняться наверх ни на следующий день, ни потом. «На палубе неполадки», коротко отмахивались смотрительницы. Весь путь по Средиземному морю мы проделали внизу. Наш мир составляла спальная комната, потная толпа у умывальников, очередь в туалет, где приходилось простаивать не меньше часа, и забитые людьми лестничные проемы, куда изредка залетал свежий морской воздух.

Сидя на койке, я часами вышивала розы: тугие и полураскрытые бутоны, увядшие цветы и опавшие лепестки. Склонившись над вышивкой, я слушала, как игла мягко прокалывает ткань, и не обращала внимания на детские крики, плач младенцев, разговоры взрослых и мерный шум машинных поршней.

Ничто не менялось изо дня в день. Разве только у многих закончились припасы, и они клянчили еду у стюардов, продававших сыр, вяленое мясо, фрукты, яйца, пиво и вино по совершенно грабительским ценам.

— Ну так ешьте капусту, если заплатить нечем, — надсмехались они.

Я ничего не покупала и вообще ела мало, потому что от вечной болтанки у меня кишки сводило.

За день до того, как мы подошли к Гибралтару, ветер усилился и двигатели застучали быстрее.

— Идет сильный шторм, — предупредили смотрительницы. — Привяжите ваши вещи, да покрепче.

За обедом корабль трясло так, что мы с трудом подносили ложки ко рту, а потом стюарды решительно скомандовали освободить столы и поднять их со скамьями наверх, а самим «поберечься».

Что же, они могут упасть на нас во время шторма? Джордана с Миленкой удивительно ловко приторочили свои и наши мешки к стойкам, а потом пошли от койки к койки, помогая всем подряд. Даже Симона отошла в сторонку, чтобы не мешать Миленке.

— Всем сесть на свои койки! — велели стюарды. — Быстро!

Корабль зарывался так сильно, что дети кубарем валились с ног. Мужчины побросали карты и с трудом перебирались по спальной, хватаясь за столбы. Свет ламп метался как сумасшедший, резко выхватывая из темноты предметы и лица.

Вой ветра смешался с криками ужаса — сначала заголосили дети, потом женщины, а после к ним присоединились и мужчины. Кто-то стонал, что корабль проклят. Многие молились. Я видела, что мужчины, закрыв голову руками, в бессильном ужасе раскачивались взад-вперед. Это их мерное качание, тряска и скрип корабля — точно его грызли сотни алчных мышей — начало сводить меня с ума. Голова кружилась, и все вокруг плыло, как в тумане. Я смутно различала, как смотрительницы, шатаясь из стороны в сторону, бредут по проходу, говоря, что маленьких детей надо привязать к столбам. Ночные горшки катались по полу. На женщину упало ведро и расшибло ей висок. Она потеряла сознание, и ее муж истошно звал доктора.

— Он не может прийти! — закричал ему стюард.

Я жила в горах, и зимние бури у нас не редкость, но там вокруг были каменные стены и родные лица.

— Не вставайте с мест! — кричали смотрительницы.

Корабль резко накренился, и мать выпустила из рук младенца. С ужасным криком он ударился о стойку кровати.

Джордана с Миленкой спустились к нам:

— Будем вместе в этот шторм.

Всю ночь мы просидели, обхватив руками Габриэллу, которая сперва тоненько всхлипывала, а потом наконец задремала, обессилев от страха.

Я говорю «ночь», но среди завываний ветра и скрипа шпангоутов мы с трудом различали бой корабельного колокола, и едва ли понимали, что сейчас — день или ночь.

— Пресвятая Дева, — взывала я, сжимая четки отца Ансельмо: у меня не было сил перебирать их, — не покидай нас.

Вдруг навалилась ужасная слабость, меня стало тошнить. Тереза подносила мне горшок, но в какой-то момент корабль так тряхнуло, что его вышибло у нее из рук, залив нас всех.

Всякий раз, как огромная волна обрушивалась на «Сервию», я говорила себе — это конец, сейчас море поглотит нас, как та лавина, что погребла под собой соседнюю с Опи деревню, уничтожив дома, деревья, людей и овец.

Кто-то плохо укрепил свой походный мешок, он развязался, и его содержимое металось по проходу — одежда, посуда, часы и Библия.

В воздухе стоял запах рвоты, тошнило уже почти всех. Я вцепилась в койку, в голове с грохотом, как камни, стучало: «Боже, я умираю».

А затем: «Боже, пусть я умру. Пусть. Умру».

Ненадолго ветер было утих, точно в насмешку над измученными людьми, а потом набросился на нас с удвоенной яростью.

Меня охватило безумное отчаяние, я решила, что уже умерла — одна среди чужаков, как мой прадед в России.

Это уже ад. Без кипящих котлов и языков пламени, только шторм, шторм, шторм, которому не будет конца. Мы прокляты и расплачиваемся за свои грехи.