Памела Шоневальд - Когда мы были чужие

Все принялись наперебой расхваливать прекрасный мир под названием Америка: какие там пестрые луга, широкие долины, огромные — больше, чем вся Тоскана, — нетронутые леса, плодородные черноземные поля, улицы, застроенные фабриками, и тысячи рабочих мест. И есть там широченная бурая река. И повсюду можно устроить фермы, вот бывший пастух из Сицилии, чей-то брат не то сват, стал фермером и вмиг так разбогател, что прислал огромное приданое своей сестре на родину. Эти истории походили на волшебные сказки, которые в Опи рассказывали зимними вечерами, с говорящими медведями и волками о двух головах, коварными братьями, счастливыми принцами и чудесами, что были «давным-давно, в королевстве неведомо каком». Захваченная общим одушевлением, я тоже поведала о своих планах.

— Для портних работы в Америке сколько угодно, — уверил меня низенький толстяк.

Но ему тут же возразили, что — нет, у них всю одежду шьют машины.

— Не найдешь работы в Кливленде, — отмахнулась рыжеволосая хохотушка, — садись на поезд невест и езжай в Калифорнию. Там на каждую женщину полсотни мужиков, выбирай любого.

— Как на конной ярмарке, что ли? — фыркнула Тереза.

— А хоть бы, всяко лучше, чем на фабрике вкалывать, — насмешливо отозвался кто-то.

— Почему именно в Кливленд? — спросила сицилийка. — А если твоего брата там нет?

Тереза пристально глядела на меня:

— Она права. Ты могла бы остаться в Нью-Йорке, с нами.

— Да, с моим папой! — радостно подхватила Габриэлла.

Я провела ладонью по замызганному столу.

— Ну ты хоть что-нибудь знаешь об этом Кливленде? — допытывалась сицилийка.

Ничего. Только то, что я выбрала его сама, в кои-то веки приняв собственное решение.

— Там ее брат и ее жених, — сухо уронила Тереза.

— Ух ты, — изумилась Габриэлла, — почему тогда Ирма такая грустная?

— Ладно, поздно уже, иди спать. Надеюсь, сегодня мы сумеем как следует выспаться, — сказала Тереза. — Ирма, вот адрес моего мужа в Нью-Йорке. Напиши нам или приезжай, если тебе не понравится в Кливленде.

— Нам сейчас лучше не думать про Америку, — посоветовала Миленка. — Лучше думать, что море успокоится.

Вскоре все разошлись по койкам, и мерный шум двигателей быстро усыпил нас. Я проснулась лишь однажды, от того, что кто-то громко кричал в другом конце комнаты, и тут мне показалось, что Миленка с Джорданой сдавленно хихикают наверху. Я прислушалась, различила скрип их койки, потом наступила тишина, а потом снова скрип. В тусклом свете ламп я увидела, что глаза у Терезы открыты. Она встретилась со мной взглядом, глаза ее блеснули и тут же закрылись. Тереза отвернулась, обхватила Габриэллу и прижала к себе. Скрип сверху раздавался все громче, до меня донесся вздох, нарочитый кашель и снова вздох — глубокий и проникновенный. Такие звуки я не раз слышала дома, из родительской кровати, но две девушки… Я замерла и не шевелилась. Загремел ночной горшок, всхлипнул во сне ребенок. Дрожали двигатели, я закрыла глаза и уснула, решив, что с утра ни о чем не буду вспоминать.

Потянулись долгие, пустые дни. Капитан находил все новые причины, чтобы не пускать нас наверх.

— И нечего вам там делать, — нагло заявили смотрительницы, которых мы вконец допекли своими просьбами. — А если он разозлится, так всем только хуже будет.

Что ж, мы жили внизу. Стирали белье в соленой морской воде, после которой оно становилось жестким и грубым. Выносили горшки по очереди, прибирались в спальной, привыкнув к развешанным влажным вещам, мешавшим передвигаться по проходу. Неспешно ползли наши будни, освещенные мерцающим светом ламп. Мы освоили морскую походку, научились раскачиваться при ходьбе, замирая у стены, чтобы дать пройти другому. Воздух пропитался потом, керосином, чесноком, влажной шерстью, грязным бельем и несвежим дыханием. Мы говорили громко, перекрикивая шум двигателей, детский плач и брань матросов, хорошо различимую за тонкими деревянными перегородками. Нам все время хотелось есть, а измученные желудки между тем с трудом принимали однообразную пищу: картофельную похлебку с кусками тяжелого сала, бобы, мерзкое варево из капусты и осточертевшие галеты. Картофель испортился в шторм, крысы сгрызли сухофрукты, а воры успешно обчистили наши личные запасы салями, сыра и орехов. Даже музыка, доносившаяся извне, оттуда, где жили люди «первого сорта», доставляла мучения: слишком тихо, чтобы порадовать, слишко громко, чтобы не обращать внимания.

Когда могла, я шила. Сидя на койке, старалась работать почти вслепую — невозможно назвать светом то мутное марево, которое давали нам чадящие лампы. Сочетала разные узоры из буклета, придумывала рисунки для бордюра, медальоны и училась вышивать «Ирма» пятью разными шрифтами. Обрезая бахрому, воображала себе, что я снова в Опи, сижу у дверей, на холодке, прохладный воздух обдувает лицо, а Дзия подле меня прислушивается к тяжелому стуку кузнечного молота, разносящегося снизу по переулку, и мимо быстро бежит босой мальчишка, весело ударяя пятками по песчаной дороге. Я вышила крестиком церковь — каждый крестик за одного из жителей Опи.

На третий день после шторма я увидела солнце — оно пробивалось через деревянную решетчатую загородку у лестницы на верхнюю палубу. Загородка была заперта, чтобы мы не могли подняться, но сквозь нее шел свежий морской воздух. На площадке толпились парочки, весело болтая и смеясь, кое-кто даже танцевал на квадратном пятачке, где и барана было б трудно остричь. Я села в уголке, пристроив на коленях лоскут с вышивкой — золотая пшеница волнами ходит под ветром, а над ней темно-синие птицы.

— Как красиво, — негромко сказал кто-то.

Я подняла голову и увидела матроса с бородкой, с которым мы, помнится, говорили еще в Неаполе.

— Это я так, чтобы навыка не терять.

— Вы — ради навыка, а мне это напомнило дом. У нас точно так пшеница росла. У отца на поле. Могу я это купить у вас, синьорина?

— Пшеница вышла не очень. И я бы хотела сделать еще несколько птиц. Не слишком хорошо получилось.

Он улыбнулся, и в глазах его блеснуло солнце.

— Я никому не стану это показывать, обещаю вам. Не хотите продать, давайте меняться — на головку овечьего сыра. Вот такую, — он сжал два загорелых кулака.

Овечий сыр! Я моментально ощутила его дивный вкус, а Габриэлла завопила, что это то что надо.

— Ладно, сторгуемся, — согласилась я.

Веселые парочки кружились в нежном танце, а матрос наклонился ко мне и прошептал:

— Сегодня ночью, во вторую вахту, когда пробьет восемь склянок, эта решетка будет открыта. Выходите на палубу. Капитан со всеми старшими офицерами пойдет на банкет в первом классе. Я принесу сыр. Вы, наверно, никогда не видели океан в ясную ночь. Это самое лучшее зрелище на свете.