Памела Шоневальд - Когда мы были чужие

— Да как же, ведь столько работы…

— Работа никогда не кончается, а вам пора домой. Домой!

Сюзанна принесла мой плащ, и я вышла в освежающую вечернюю прохладу, но едва только отпала необходимость ухаживать за больными, постоянно требовавшими какой-то помощи, силы вдруг покинули меня. С трудом прошагав несколько кварталов, я не выдержала и села в первый попавшийся трамвай. Только что закончилась вечерняя смена, трамвай был переполнен рабочими, от многих уже попахивало виски или пивом.

— Что случилось, милочка? — ко мне придвинулся краснолицый здоровяк, явно уже порядком загрузившийся. Он ткнул пальцем в мой шрам и нагло захохотал: — Порезалась при бритье? — Ему радостно вторили несколько хриплых голосов.

Вагон был открытый, но все равно там было нестерпимо жарко. В голове у меня точно молот грохотал, и я высунулась наружу, чтобы хоть немного вздохнуть.

— Мисс Витале! — закричал позади чей-то встревоженный голос, крепкие руки втащили меня обратно, и голос громко велел: — Дайте даме сесть, болваны!

Они раздвинулись, и я едва не упала на освободившееся место.

— Это я, Нико Паппас, — он склонился надо мной. — Вы заштопали мне руку, помните? Вы живете на Гиери-стрит? Проводить вас домой?

— Гиери? — растерялась я. — Это трамвай до Гиери?

— А вам нужно?.. куда, мисс Витале? Вы заблудились? — Голова с рыжей шевелюрой склонилась еще ниже, на руке у него белела повязка, он навис надо мной и не давал высвободиться, вырваться из трясущегося трамвая.

— Вы заблудились, мисс?

Вы заблудились? Могу я помочь вам?

— Отойдите! Не троньте меня! Вы не полицейский! — в панике закричала я на весь вагон.

Голоса вокруг умолкли, а его густые брови удивленно нахмурились.

— Я плотник. Я же вам сказал.

Но это тоже, возможно, ложь. Трамвай замедлил ход перед остановкой. С силой растолкав пассажиров, я ринулась к двери и выпрыгнула на улицу. Вагон дернулся и уехал, увозя недоумевающее лицо и голос:

— Да подождите же, мисс Витале!

Мне показалось, что чья-то темная фигура выскочила из него на ходу.

— Ван-Несс? — спросила я у проходящей мимо женщины, она ткнула в нужную сторону острым пальцем в перчатке, и я побежала прочь, квартал за кварталом, затем передохнула, кое-как отдышалась и добралась до пансиона. Помню, что долго не могла попасть ключом в замочную скважину, с трудом перешагнула порог, а потом прихожая завертелась вокруг меня, я упала и, наверно, ненадолго потеряла сознание. Первое, что я увидела, открыв глаза, было сердитое лицо Молли.

— Да что с тобой произошло? Две достойные дамы съехали от нас, после того, как ты заявилась в таком ненормальном состоянии. Орала невесть что. Перепугала их до смерти. С тобой в трамвае заговорил мужчина, предложил проводить тебя до дома, и ты потеряла рассудок? — Она грозно склонилась надо мной и спросила: — Ирма, когда ты перестанешь вести себя, как деревенская дурочка?

— Молли, прости. Я напугала… твоих постояльцев.

Слова давались мне с неимоверным трудом. Я умудрилась сесть на кушетке, а потом закрыла глаза. В голове горячо бились мучительные молоточки. Прохладная рука легла мне на лоб.

— Слушай, да ты заболела. Ты вся горишь, а я, идиотка, на тебя нападаю! Пойдем-ка, пойдем, тебе надо в кровать.

Молли, видимо, послала за доктором Бьюкнелл, потому что сквозь тяжелую мглу до меня долетели ее слова, а потом фраза миссис Салливан:

— Но если это тиф, то ей надо в больницу!

И ответ Молли:

— К матросне и другому сброду? Я сама за ней буду ухаживать, здесь.

Кажется, доктор говорила что-то вроде «нет свободных коек» и «слишком слаба, чтобы ее трогать», но все это доносилось до меня сквозь густой туман.

Значит, я тоже умру вдали от дома, как Франческа. «При самом лучшем уходе умрут лишь половина из них», — говорила доктор Бьюкнелл. Половина умрут . Слова вертелись в моей голове, налетали и исчезали, лихорадка не давала сосредоточиться.

Снова голоса, дверь закрылась, удаляющиеся шаги, доктор говорит что-то про темноту, кипятить, про хинин, каломель и проветривать, мадеру, гороховый суп и опий. Я спала, просыпалась, а затем впала в странное забытье между сном и бодрствованием, меня захлестывали горячие волны, крутили, несли куда-то, они стекали с надвигающихся стен и пытались задушить обжигающими пальцами. Потом наступила полная опустошенность, я лежала, совершенно мокрая среди сбитых влажных простыней, прилипших к коже. Чьи-то сильные руки, хруст чего-то белого, сухой уют свежепроглаженного белья и снова горячие, уносящие прочь волны.

— Надо пустить ей кровь, — кажется, это миссис Салливан. — Вы пощупайте ее пульс, слишком частый, слишком.

Ей возражает… мужской голос. Вроде бы, я его уже слышала раньше.

— Вы врач?

— Нет.

— Родственник мисс Витале?

— Никто никому кровь пускать не будет! — это точно Молли.

Сдержанная перебранка, тяжелые шаги, в комнате остались двое — Молли и высокая темная фигура рядом с ней. Навалилась тьма, температура поднялась еще выше. «Вечерний приступ лихорадки», смутно вспомнилось из лекций. Я пыталась сконцентрироваться на этой мысли, но потом само значение слов расплавилось в горячечном бреду и ласковые, утешающие силуэты куда-то исчезли. На их место пришли другие видения: отец тащит меня к зеркалу, я вырываюсь, хватаю алтарную пелену, и она обвивается вокруг меня, не дает вздохнуть, я бьюсь, чтобы освободиться, но ничего не получается. Потом сильные, уверенные руки крепко меня держат, как овцу перед стрижкой. Кровать, прежде такая мягкая, становится жесткой и холодной как камни. Воры дергают меня, хохочут и издеваются. А потом нестерпимый запах пепла, Джейк ударяет ремнем, еще, он бьет меня и бьется внутри меня, мне больно, он сдавленно шипит: «Белошвейка, первачок, грязная шлюха».

— Нет! — я кричу это вслух. — Пусти меня!

Во рту что-то железное… ложка. Мне дают настойку опия. Толпа безликих людей хохочет, показывает на мой шрам, а потом медленно тает, и я остаюсь одна — тонкая и прозрачная, как стекло. Вокруг покачиваются морские водоросли. Мимо проплывает Якоб, за ним следом Аттилио, они улыбаются и машут мне руками, а я проваливаюсь в сон.

Дни и ночи сменяли друг друга. Приходили из мрака голоса, ласковые руки мыли меня и расчесывали волосы. Потихоньку боль в животе отпускала. Однажды в рот мне положили какой-то твердый орешек. Глубокий голос велел:

— Ирма, проглотите, пожалуйста.

Молли гневно завопила:

— Это еще что, что ты ей дал, ненормальный грек?

— Оливковую косточку. Это полезно для желудка.

Двое спорят. Голоса, поднимаются, падают до шепота, смеются и удаляются.

В тот день или на следующий я выпила бульону, затем поела гренки с бульоном.