Памела Шоневальд - Когда мы были чужие

— И как ему, понравилось?

Нико провел ладонью по деревянной столешнице моей тумбочки.

— Эрнст умер в дороге, неподалеку от Айовы. Я закрыл ему глаза, поцеловал его и отвез к гробовщику, а тот позволил мне самому сделать для него гроб. После похорон я поехал дальше на запад. Так вот сюда и попал.

— Вы скучаете по дому? Не думаете вернуться?

— Там у меня ничего не осталось. Поля наши отец продал. Мне на Косе делать нечего. У вас, похоже, та же история с Опи?

— Да, примерно. Но все же…

— Я понимаю. Все же… Я тоскую по запаху нашего меда с чабрецом. И по ветру, который шумит в мельничных крыльях. На севере острова песчаные пляжи, мы там купались с братьями, и римская мозаика Европы, которую похитил бык, в смысле, Юпитер. Конечно, я скучаю по нашей еде и нашему говору, по родным деревенским песням. Вы об этом говорите, я правильно понял?

— Да.

Я рассказала ему о Франческе, которая приехала из соседней с Опи деревушки, о том, как она умерла прежде, чем мы успели поговорить о доме.

Молли отложила свои бумаги.

— Уже поздно, Нико, — сказала она. — Ирме пора ложиться спать.

Нико распрощался и сказал, что придет еще. Молли помогла мне заплести волосы на ночь. Я сжала ее руку.

— Спасибо тебе, Молли. Ты так обо мне заботилась, когда я болела.

— Да уж, забот хватало, и далеко не самых приятных. Я бы никогда не сделала этого ради чужого человека. Но ведь и ты поступила бы точно также, заболей я, даже если б ты не была медсестрой?

— Конечно.

— Стало быть, — отрывисто заявила она, — и говорить тут не о чем. Давай-ка, спи, поправляйся и возвращайся в свою амбулаторию. Ой, кстати, знаешь, у нас сейчас уже девятнадцать постояльцев, а еще новые просятся с фабрики Леви.

— Это замечательно, просто замечательно, — сонно пробормотала я.

Спустя три дня я чувствовала себя уже достаточно хорошо, чтобы пойти в школу. Студентки, доктор Бьюкнелл и даже миссис Роббинс искренне поздравили меня с возвращением. Тифозных больных не было — одни умерли, другие выздоровели. Мы спокойно занимались в аудиториях. Каждый вечер Нико ждал меня, чтобы проводить до дому. Когда я достаточно окрепла, мы стали совершать более дальние прогулки, поначалу избегая крутых холмов, а потом выискивая по ним все новые маршруты. Ко мне вернулся аппетит, а нагулявшись, я прямо умирала от голода. Как-то раз мы зашли в тратторию на Норт-Бич, и тамошний повар, родом из Генуи, принес нам чиопино в глубоких плошках. Нико рассказал, какой суп готовила его мать — рыбную похлебку с зеленью, которую он собирал сам. Хлеб в траттории был хорош, но все же другой, чем дома. Я принялась вспоминать вслух, как пышные, с хрустящей корочкой, буханки Ассунты приятно согревали зимой по дороге из пекарни. И как мы с Дзией подтолкнули отца начать за ней ухаживать.

— А еще я вышила алтарную пелену, — начала было я, но впомнила, чем это закончилось, и умолкла.

Нико тоже помолчал, потом достал из кармана лимон.

— В детстве, — начал он задумчиво, — мы разрезали лимон на четыре части, вот так, закрывали глаза и пытались почувствовать сладость внутри кислоты. Возьмите, Ирма, попробуйте. — Он протянул мне четвертинку лимона. — Только глаза закройте.

Я втянула в себя кислый сок и вправду ощутила легкий сладкий привкус, как первое дуновение весны в морозный день на исходе зимы. Нико неторопливо очистил лимон от кожуры, перевел разговор на мою работу в амбулатории, а после рассказал про мебель, которую мечтает делать на заказ.

Когда траттория закрылась, мы пошли гулять дальше — по тихим улицам Ноб-Хилл, а затем в Пасифик-Хайтс, смотрели, как над городом всходит луна, и болтали о всякой всячине. Он рассказал мне про дерево Гиппократа, в тени которого тот занимался со своими учениками. И с гордостью заверил, что этот платан с острова Кос — самое старое на свете дерево. Теперь оно такое огромное, что и пятьдесят мужчин его не обхватят.

— Пятьдесят? — переспросила я.

Он улыбнулся.

— Ну, пятьдесят небольших таких мужчин.

Молли настежь распахнула дверь в пансион, едва я вставила ключ в замочную скважину.

— Уже поздно, я беспокоилась, — яростно набросилась она на меня, но потом заметила рыжие волосы Нико, поблескивавшие в свете фонаря. — Ага, понятно. Вообще-то уже полночь, Ирма.

— Мы поужинали, а потом… беседовали о Гиппократе.

— Неужели? Это, безусловно, весьма достойная тема. В субботу вечером в моей церковной общине танцы, — ехидно сообщила она Нико. — Уж чем выгуливать ее холодными вечерами по улицам, так пошли бы оба туда со мной.

Так мы и сделали, и даже сумели станцевать вальс, но следовать за партнером в контрдансе оказалось мне не по силам, и мои ноги окончательно запутались. Я едва не упала, Нико подхватил меня, и его губы слегка коснулись моего шрама.

— Дождемся следующего вальса? — улыбнулся он.

— Да — кивнула я, и мы стояли рядом в теплой ночи, сплетя руки и почти не разговаривая.

Уже в пансионе Молли, глядя, как я медленно расчесываю волосы, заметила:

— Тебе понравилось на танцах, Ирма? Я была права, что вытащила вас туда?

— Да, Молли, — признала я. — Ты была права.

Все было хорошо и правильно. Весна перетекла в лето, небо сияло высокой синевой. На холмах цвели дикие цветы. Я часто помогала доктору Бьюкнелл в операционной и готовилась сдать экзамены на аттестат средней школы. Дзия могла бы гордиться мною. Нико нашел работу у краснодеревщика, переехавшего в Сан-Франциско из Бостона. Я купалась от радости в жарком, ярком лете.

В начале июля Нико встретил меня, как обычно, после работы.

— Пойдемте на Норт-Бич, — предложил он и добавил, — хочу кое-что вам показать.

Мы прошлись по шумной, забитой повозками, Колумбус-авеню, затем свернули на Юнион.

— Теперь закройте глаза и принюхайтесь, — велел он и повел меня за руку.

Судя по запаху, мы прошли мимо магазина, где торговали домашней птицей, затем мимо рыбной лавки, а потом мимо кофейни.

— Уже совсем рядом, — подбодрил он. — Здесь налево.

Я поняла, что мы пришли в пекарню.

— Добро пожаловать. Прошу вас, присаживайтесь, синьора Ирма Витале из Опи. Очень вам рады, — произнес ласковый голос на моем родном диалекте Абруццо.

Я распахнула глаза. Плотный веселый булочник стоял рядом и улыбался во весь рот.

— Знакомьтесь, Алессандро Манчини, — с гордостью представил его Нико. — Он испек ваш любимый хлеб.

Алессандро положил мне в руки круглую теплую буханку. Да, в ней была именно та волшебная тяжесть, и корочка ее хрустела именно так, как надо. Я вытерла слезы и отломила кусок, с нежностью держа его в руке.

— Прошу вас, Ирма, попробуйте, — настаивал Алессандро.

Я откусила хлеб, и рот наполнился чудесным, пряным кисло-сладким ароматом дома. Тогда я невольно снова закрыла глаза, вспоминая, как мы все сидели за столом, мама раскладывала густую чечевичную похлебку и пододвигала мне хлебный ломоть. «Когда хлеб такой свежий, — нередко говорила она, — можно закрыть глаза и почувствовать вкус солнца, который впитало в себя зерно».