Том Холт - Козлопеснь

Была еще и охота — спартанские вторжения привели к тому, что в Аттику вернулись зайцы и олени, кабаны и даже медведи, и ловля птиц и рыбы — занятия, которые после начала войны стали важной частью жизни очень многих. Из-за нелюбви к морю напрямую я не принимал участие в рыболовстве, но зато потратился на несколько лодок и даже небольшое каботажное судно, и в результате получил возможность сбывать излишки вдоль побережья Аттики, а не возить их посуху в Афины. Короче говоря, как вы можете догадаться, я наслаждался жизнью в глуши и никому не причинял вреда.

Более того, я вернулся к своей пьесе. Я обнаружил, что физический труд очень способствует сочинительству, и поскольку я носил текст «Стратега» непосредственно в голове, то мог работать над ним в любом удобном для себя месте. Уверен, что многие из наших сезонных работников, если они еще живы, и сейчас смогли бы продекламировать несколько длинных кусков из этой пьесы, поскольку слышали ее из моих уст достаточно часто; будучи людьми здравомыслящими, они всякий раз старались смеяться в нужных местах. Иногда мы разыгрывали несколько сцен для соседей — когда в самую жару собирались вместе в тени ближайших деревьев. Естественно, я вел, а Зевсик в одно лицо исполнял функцию Хора; остальные роли мы распределяли между рабами и наемными работниками. Не думаю, что встречал с тех пор более отзывчивую публику, чем земледельцы Паллены и Фреарр, которые были рады любому поводу полежать в тени после тяжкой работы, и которым не надо было высиживать три трагедии ради одной комедии. Тем не менее, наблюдать за ними и примечать, что именно их смешит, а что проскакивает незамеченным, сколько раз можно повторить шутку, пока она не надоест, и какой длины должны быть сцены, было очень полезно.

Я как мог оттягивал тот ужасный день, когда мне ничего не останется, кроме как отправится с пьесой к архонту, подобно арендатору, отвозящему годовой урожай для взвешивания и раздела. Мысль о том, что мне не дадут хор, ужасала меня. В конце концов, комедиографов уже было больше, чем хоров, да к тому же каждый день появлялись новые. При каждом упоминание состоявшегося поэта в душе вскипала ненависть и часто я ловил себя на том, что желаю им смерти на войне или от чумы. Однако пересматривая своего «Стратега» — что я делал куда чаще, чем пристало скромному человеку, я совершенно искренне не мог найти в нем ни единого изъяна — начиная с первой остроты и заканчивая уходом хора. Бывало, впрочем, особенно после долгой борьбы с неподатливой сценой, когда я сомневался, что эта нелепая чепуха способна развеселить кого-то, пусть даже и полного безумца; в ней не было ничего такого, что не делалось сотню раз прежде и в сотню раз лучше. Короче говоря: случались дни, когда я любил свою пьесу, и дни, когда я ее ненавидел, но думал я о ней постоянно. Она была тем единственным, ради чего я вообще смотрел в будущее, и одновременно нависала над ним ужасной тенью. Если ее ждет успех, я бы охотно умер в этот момент, а если она провалится, я мог бы бросится с башни в Керамике и покончить со всем.

Что еще хуже, Филонид, начальник хора, обо мне не забыл. Может быть, вы помните, как на вечеринке у Аристофана он выказал ко мне известный интерес. Ну так вот, я не мог и думать, что когда-нибудь о нем услышу, но вышло иначе. В сущности, все складывалось самым неловким образом, ибо я встречал его постоянно — не только в Городе, но даже и в деревне, потому что земли его располагались неподалеку от моих, во Фреаррах — и я постоянно натыкался на него по вечерам, по дороге домой. При каждой встрече он спрашивал: — Есть уже что-нибудь для меня? — а я каждый раз отвечал: — Ну, почти; кое-что осталось отполировать.

Это должно было его в конце концов оттолкнуть, но вместо того только пробуждало аппетит, и в конце концов он явился в мой городской дом, где Федра встретила его так же гостеприимно, как больного чумой нищего.

Я мог понять ее нежелание видеть моих знакомых в нашем доме, поскольку она, как и я, не тратила время попусту, если хотя бы половина доходивших до меня слухов была правдива. Разумеется, мужья всегда верят слухам о собственных женах, а слухи эти очень редко оказываются правдой; но в нашем случае их было столько и все звучали так правдоподобно, что даже самый скептичный судья испытал бы большие трудности, попытавшись их игнорировать.

Сперва я подумал, что смогу развестись с Федрой из-за измен и возликовал. Помню, как шутил об этом дома в Паллене или у Филодема; мы поднимали кубки за моего освободителя, как будто он был новым Солоном, явившимся, чтобы дать волю сервам, и соответственным образом переиначивали слова Гармодия. Тем не менее, у меня почему-то так и не дошли руки что-то предпринять по этому поводу, хотя и Филодем, и Калликрат предлагали свою поддержку в суде.

— Бога ради, парень, — говорил, бывало, Филодем. — Это же чистый дар Олимпа, а ты сидишь и ничего не делаешь. Если тебя беспокоит потеря приданого, то я говорил с половиной законников Афин и...

Но я только качал головой и менял тему, и через некоторое время они отстали, хотя и поглядывали на меня как на безумца и человека пропащего; может быть, просто решили дождаться, когда Федра забеременеет и мне некуда станет деваться. Я и сам не мог понять, почему я так поступаю; я знал, что это надо сделать, но на следующей недели, или через месяц, или после сбора смокв.

♦

И вот, к моей радости и печали, наступил тот день, когда «Стратег» был закончен, и сколько я не пытался найти причину не ходить к архонту, найти ее не смог. Пьеса была практически совершенна, меня поддерживали несколько влиятельных людей, включая самого Филонида, и я был достаточно взрослым, чтобы получить хор под собственным именем. Кстати говоря, я замечаю, что забыл описать празднование моего совершеннолетия и занесения в списки фратрии. Начиная эту историю, я собирался дать исчерпывающий отчет об упомянутых событиях, чтобы еще нерожденные поколения смогли узнать, каковы были эти церемония во дни афинской славы. Но если честно, все это до того скучно, что я не стану тратить время; поэтому, если вам очень хочется, я бы порекомендовал раскопать рифмованный отчет кого-нибудь из старых лирических поэтов.

В общем, я через нехочу добрался до дядиного дома с толстой кипой египетской бумаги, затребовал к себе его секретаря и продиктовал всю вещь за один присест; затем я заставил бедного парня прочесть, что получилось, исправить ошибки, а затем изготовить пять чистовых копий; все это время я стоял у него над душой и следил, чтобы все было исполнено на совесть. Мысль о том, что мои слова могут быть искажены некомпетентным копиистом, приводит меня в ужас. Стоит ненароком отвлечься — и весь свиток погублен, так я считаю; в копировальных лавках меня просто ненавидят.