Том Холт - Козлопеснь

Я должен был догадаться, когда они стащили его шлем, при виде этой лысой башки. Я должен был догадаться еще тогда, когда бог приказал мне позаботиться «о его любимом поэте», а не «о себе». Я должен был понять, что этот поэт вовсе не я.

Это Аристофан, сын Филиппа.

— Признайся уже, — сказал Аристофан. — Ты заблудился.

— Если бы я заблудился, — ответил я, — хотя это не так — то из-за твоего предложения повернуть направо на вершине того холма, а не налево, как советовал мальчишка.

— Если бы ты повернул налево, — ответил сын Филиппа терпеливо, как будто говорил с идиотом, — мы бы уже были в Акрах. В Акры нам не нужно. Если мы окажемся в Акрах, нас убьют. Нам надо в другую сторону. Именно поэтому и следовало повернуть направо — чтобы не забрести в эти проклятые Акры.

— Может быть, — согласился я, — может быть, оно и так, хотя я без труда указал бы на изъяны в твоей аргументации, если бы не жажда. Но предположим, что ты прав. Из этого вовсе не следует, что мы заблудились.

— По-моему, сейчас моя очередь ехать на коне.

— Нет никакой очереди. Я тебя купил, забыл уже? И это был чистый грабеж с их стороны.

Стояло утро второго дня после сада за стеной, и я уже был сыт Аристофаном до тошноты. В одном я был совершенно уверен: на мою лошадь он не сядет. Да я скорее заколю проклятое животное.

Аристофан был в войске Никия, и он заблудился в темноте вскоре после того, как армия разделилась.

В конце концов ему удалось выбраться на Элоринскую дорогу, но он немного ошибся с направлением. В итоге он довольно много прошагал по ней в сторону Сиракуз, когда повстречал кровожадных детей. Когда я спросил его, испытывает ли он ко мне благодарность за спасение жизни, он выразил крайнее изумление и спросил, что я имею в виду. Уж не думаю ли я, что он испугался стайки мальчишек? Я напомнил, что он от них убегал. Может быть, это была игра? Он посмотрел на меня злобным взглядом и сказал, что ему было очевидны их воинственные намерения, и он, будучи не полностью лишен чувства достоинства, не мог и помыслить о том, чтобы драться с двенадцатилетними детьми, даже с самыми испорченными; совершенно ясно, что ему оставалось только отступать. Тут появился я и принялся навязываться. После этого он уже ничего не мог поделать из опасения ненароком сорвать с меня фальшивую коринфскую личину. Короче говоря, если кто кого и спас, так это он — меня. На некоторое время я лишился дара речи, но все-таки у меня нашлось, чем ответить. Я сказал, что верхом он не поедет. Пускай бог приказал позаботиться об этом подонке, но будь я проклят, если собираюсь натереть мозоли в процессе.

Аристофан, надо отдать ему должное, воспринял это известие с достоинством; если не считать попыток стянуть меня с седла, предпринимаемых им время от времени, он принял ситуацию, как подобает мужчине. К счастью, этим утром я проснулся первым, и когда он продрал глаза, уже сидел верхом. На что он действительно закусился, так это на мое чрезвычайно разумное предложение продолжать изображать хозяина и раба. Даже ради спасения собственной жизни он был неспособен достоверно изобразить дорийский акцент — я провел прослушивание и признал его безнадежным — и потому мы отчаянно нуждались в объяснении, почему коринфянин ведет афинянина в направлении Катаны. Объяснить это можно было единственным образом: он был мой раб и я вел его на продажу в Леонтины, подальше от затоваренных рынков, чтобы получить за него более-менее сносную цену. И если мы собираемся изображать хозяина и раба, то хозяину следует ехать верхом, а рабу — шагать следом. Аристофану так и не удалось придумать (разумное) возражение, но он постоянно ныл и жаловался на ремень, затянутый у него на шее. Это унизительно, говорил он, и к тому петля давит на горло. Кроме того, вопрошал он, что если я увлекусь ролью и на самом деле продам его в рабство в Леонтинах? Надо отдать ему должное — сознаюсь, эта мысль приходила мне в голову. Реальность доказала мою правоту, когда мы были остановлены кавалерийским разъездом сиракузцев, хотя сын Филиппа продолжал отрицать очевидное даже и тогда.

— Они не спросили нас, что мы делаем и куда направляемся, — говорил он. — Они только хотели знать, не встречали ли мы афинян.

— Вот именно, — ответил я. — Мы выглядим так убедительно, что они даже не подумали задавать вопросы.

— Когда мы вернемся домой, я подам на тебя в суд за обращение в рабство афинского гражданина.

— Когда мы вернемся домой, ты заплатишь мне сорок статеров.

— Гнусный жулик, — сказал он. — Ты заплатил всего десять.

— Я же должен извлечь какую-то прибыль, разве нет?

— Ты так весело только потому, что едешь верхом, — сказал он.

Я знал, что мы не могли сильно отклониться в сторону, двигаясь вдоль склонов гор и имея вершины по правую руку. У вас есть полное право задать вопрос: когда это я стал таким экспертом по географии юго-восточной Сицилии, а я отвечу — после морского сражения мне удалось взглянуть на карту. Это была впечатляющая карта, выгравированная на бронзовой пластине и подписанная знаменитым географом Гистиеем; я набрел на нее на берегу. Думаю, она выпала с одного из прибитых к берегу сиракузских кораблей, поскольку можно с уверенностью утверждать, что в нашей армии ничего подобного не было. В конце концов Калликрат уговорил меня отнести ее стратегам, но сперва я заучил ее так хорошо, как мог. Благодаря этой карте я был вполне уверен, что знаю, куда мы держим путь, и если мои оценки были хоть сколько-нибудь верны, дорога должна была занять чуть больше недели, если ничего не случится. В общем, географическая сторона проблемы не вызвала у меня беспокойства. Я тревожился только насчет того, как нам всю эту географию пересечь. У нас не было ни воды, ни еды, ни денег, ни вещей на продажу, за исключением моего меча и плаща Аристофана; ни то, ни другое нельзя было сбыть с рук, не возбуждая подозрений.

— Мы можем продать коня, — предложил Аристофан.

— Нет, мы не можем продать коня, — твердо ответил я. Я потихоньку начинал гордиться своим конем. — Если дела пойдут совсем плохо, мы можем его съесть, но продавать его мы не станем. Понял?

— Нет.

— Кроме всего прочего, — продолжал я, — чего нам надо особенно избегать, так это поселений любого размера. Иначе нарвемся на неприятности.

— Ты прямо наслаждаешься ситуацией, так ведь?

Это было настолько нелепое обвинение, что я не стал утруждать себя ответом. Доля правды, однако, в нем была. После ужасов морского сражения и марша было восхитительно снова стать хозяином самому себе, снова стать свободным. Даже опасность нашего положения доставляла определенное удовольствие, по крайней мере пока она оставалась чисто теоретической.