Том Холт - Козлопеснь

— В холмах голодным не останешься, — сказал я, — если не зевать. Мы всегда найдем себе пропитание.

— Это какое же, например?

— Например, ягоды, — ответил я беспечно. Прошлой ночью мы доели хлеб из седельных сумок погибшего кавалериста. Больше у нас ничего не было. — Дикие фиги. Дикие оливки. И прочее в том же духе.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, — сказал Аристофан, — но разве фиги, оливки и ягоды не растут, как правило, на деревьях?

— Совершенно прав, да.

— И где же деревья? Покажи хоть одно.

— Строго говоря, я их не вижу. Но мы довольно высоко в горах.

— Так почему бы нам не спуститься немного пониже?

— Потому, — сказал я, — потому что здесь прохладно, свежо, а я еду верхом. Еще потому, что чуть ниже начинаются сельхозугодья, которые предполагают присутствие людей.

— Иными словами, мы умрем с голоду.

— Прояви терпение, — сказал я. — Здесь водятся кролики, зайцы, олени и дикие птицы. Голодная смерть нам не грозит.

Аристофан выразил самое глубокое сомнение, но я убедил его, что прав, сильно дернув за ремень и едва не задушив.

— Извини, — сказал я, — это я случайно.

Постепенно, однако, я и сам стал ощущать голод, и по мере того, как он усиливался, моя уверенность слабела. К этому времени мы нашли несколько диких олив, но плодов на них не было, поскольку был еще не сезон. Мы нашли улей, и когда нам наконец удалось его взломать, будучи изрядно покусанными в процессе, мы обнаружили солидный запас воска, но никакого меда. Видели мы и зайца, но он увидел нас первым.

— Хорошо, — сказал я. — Что ты предлагаешь?

— Я предлагаю спуститься с холмов, — сказал Аристофан.

Я обдумал его предложение.

— Давай пойдем на компромисс, — сказал я. — Давай спустимся с холмов попозже.

— Насколько попозже?

— Вечером, когда стемнеет. Так будет немного проще.

Вечером мы спустились с холмов. Было тревожно покинуть уютные пустынные вершины, где никого не встретишь, кроме редких коз, и оказаться среди полей и террас, которые, казалось, кишели болтливыми крестьянами. Вообще говоря, не думаю, что мы видели больше трех человек, и только один из них с нами заговорил. Он спросил, как добраться до Акр. Но все равно мы изрядно нервничали; когда же прямо перед нами возникла деревня, я почувствовал себя совершенно не в своей тарелке, и мне захотелось тут же повернуть назад. Что до Аристофана, то он просто-таки пришел в ужас. Он обильно потел, на каждый звук дергался и выкатывал глаза. Думаю, именно его перепуганный вид побудил меня продолжить движение.

В упор не помню названия этой деревни; это странно, потому что я могу вообразить ее так живо, как будто прожил в ней тридцать лет. В ней было некое подобие улицы, вдоль которой вытянулись основательно выстроенные, но частично развалившиеся дома, а упиралась она в маленький кирпичный храм, крытый дерном. Аристофан уже практически не контролировал себя и стал настаивать, что нам следует искать убежища в этом храме. Мне это предложение разумным не показалось. Для начала, я очень сомневался, что в этой дыре соблюдалось право убежища, поскольку оно и в таких цивилизованных местах, как Афины и Спарта, соблюдается далеко не всегда. Но даже если и соблюдалось, раз спрятавшись в храме, покинуть мы бы его не смогли, а перспектива провести остаток жизни в грязной хибаре, особенно учитывая традиции долгожительства, которыми славилась моя семья, выглядела совершенно непривлекательно. Вместо этого я предложил заглянуть в кузницу — может, удастся попить воды и продать коня.

— Продать коня? — ахнул Аристофан.

— О, так ты, оказывается, слышишь. Я думал, у тебя в ушах и дырок-то нет.

Вы, может быть, не улавливаете соли шутки, но вообще получилось довольно смешно, поскольку в те времена рабам прокалывали уши, чтобы отличать их от свободных людей. Ну, я думал, что получилось смешно. Аристофан так не думал; он только попросил меня говорить потише. Но его, безусловно, обрадовало, что мы таки продадим лошадь.

В кузнице мы обнаружили шестерых человек и несколько мальчишек и юношей, которым нравилось смотреть на чужую работу, и когда мы появились из темноты, все они они уставились на нас. Воцарилась довольно недобрая тишина, которая продлилась около минуты (нам показалось, что гораздо дольше), пока я привязывал лошадь к коновязи. Затем я попытался завязать беседу. К сожалению, кто-то успел набить мне в горло глины, из-за которой слова не выходили наружу, и некоторое время я только булькал. В конце концов мне удалось заставить себя произнести что-то вроде «Добрый вечер, друзья, меня зовут Эвполидий из Коринфа, я торговец, еду в Леонтины, и я обратил этого афинянина в рабство, чтобы продать его там на рынке, вот только по пути через холмы потерял кошелек и все деньги, так что хочу продать лошадь».

Последовал еще один долгий период тишины, в течение которого кузнец клал молот и не торопясь вытирал руки о тунику.

— Значит, едешь в Леонтины?

— Верно.

— На твоем месте я бы туда не ездил.

— Да? — я попытался напустить на себя беспечный вид. Должен признаться, что вряд ли преуспел.

— Нет.

— А почему нет?

— Там не любят афинян.

— Ты хочешь сказать, я не получу хорошую цену за своего афинского раба?

— Я хочу сказать, что за твою афинскую башку не дадут и свинцового статера.

Я, собственно, так его и понял с первого раза. Тут, наверное, мне следовало отважно обнажить меч и совершить что-нибудь героическое, но вместо этого я просто поплыл, как сыр перед очагом.

— Это в Леонтинах, — продолжал кузнец. — А здесь нам наплевать.

Я уставился на него так, будто у него вдруг вырос второй нос.

— А, — сказал я.

— Нас все это не касается, — произнес крупный мужчина, сидевший на трехногом стуле у очага. — Ну то есть слепому же видно, что ты не опасен.

Вы можете подумать, что это прозвучало оскорбительно, но лично я никогда не слышал ничего более лестного. Я немного расслабился.

— Само собой, — сказал кузнец, — мы, наверное, смогли бы выручить за вас какую-то цену. Немного, конечно, но кое-что. Ну, во всяком случае, за него, — он ткнул клещами в сторону Аристофана.

Я заметил крайне неуверенным тоном, что вряд ли в этом есть смысл, поскольку рынок, наверное, уже перенасыщен гораздо более качественными афинянами, и он, скорее всего, окажется еще и в убытке, поскольку ему придется нас кормить. Он посмотрел на меня странным взглядом, как будто я был куском мяса, который обратился к нему с тарелки с жалобой на избыток уксуса в маринаде, и задумчиво поскреб подбородок. Снова наступила тишина, и я снова начал волноваться, когда невысокий лысый мужчина ткнул меня под ребра и спросил:

— Так вы, значит, афиняне?

— Да, — сказал я.