Том Холт - Козлопеснь

Кстати, ничего знакомого не заметили? А должны бы! Эта сцена была дословно воспроизведена моим дорогим другом Аристофаном, сыном Филиппа, в собственноручно им написанной и самой успешной из его пьес — в « Лягушках» заодно с безбожно перевранными остротами (в основном моими) насчет того, кто поедет верхом, которые он подает, разварив и покрошив, в виде диалога Диониса и Ксанфия. Наш прекрасный греческий язык содержит множество синонимов для выражения «вороватый засранец», но ни один из не кажется подходящим для описания глубины падения этого человека, поэтому я просто сообщаю вам факты, а вы вольны самостоятельно подобрать сообразные им эпитеты.

Когда хохот смолк и тех, кто совершенно обессилел, увели по домам, чтобы успокоить горячим вином и холодной водой, я повернулся к кузнецу и сказал: ну?

Он подумал минуту и ответил:

— Я лично предпочел бы что-нибудь из Эврипида, но, наверное, и так пойдет.

Неблагодарна доля комедиографа.

Мы, похоже, по-настоящему покорили публику, потому что между сицилийскими крестьянами — которые в обычных условиях не поделились бы даже перхотью с воротника — разгорелся спор, кто приютит нас на ночь, кто нас накормит, задаст корм коню, обеспечит нас в дорогу припасами и даже — невероятно! — деньгами. Аристофан напился до бессознательного состояния и приставал к дочери хозяина, так что в конце концов его едва не убили; я, в свою очередь, так вымотался, что мог только есть, благодарно улыбаясь, а потом уснул. Определенно, я слишком устал, чтобы бояться — каменоломни там или не каменоломни.

Перед тем, как я провалился в сон, ко мне подошел наш хозяин. Живописав в деталях, что с нами случится, если Аристофан еще раз хотя бы пальцем тронет его дочь, он рассказал, что один из соседей как раз вернулся с Элоринской дороги, и ехал он мимо некоего поместья с большим садом. Он задержался, чтобы спросить, что здесь произошло, и услышал, что произошла великая битва между афинянами и сиракузцами. Ну то есть не совсем битва, сказали ему. Около двадцати тысяч афинян укрылись в саду, но только шесть тысяч покинули его своим ходом; и эти шесть тысяч были тут же закованы в цепи вместе со своим стратегом Демосфеном, и скоро их погонят в каменоломни, где Демосфену отрубят голову, а остальные будут ждать смерти или продажи. Деньгами, отобранными у этих людей, наполнили четыре щита. Затем сиракузская армия отправилась разбираться с другим афинским войском, которым командовал знаменитый Никий.

Я гадал, что случилось с Ясоном из Холлиды, жив ли он. Если да, то ему не удалось сберечь мои деньги. Потом я подумал о предсмертных словах Калликрата.

— Почему они перестали стрелять и взяли их в плен? — спросил я. — Что сказали твоему соседу?

— У них кончились стрелы, — ответил хозяин. — Иначе бы они убили всех. Добрых снов.

Рано поутру мы отправились дальше. Аристофан заявил, что поскольку у него похмелье и он страдает, то ему и ехать верхом, но я убедил его, что это плохая идея, пнув в голову. Мой довод вроде бы вполне его удовлетворил, ибо более часа он не возвращался к этому вопросу.

По словам хозяина, чтобы не попадаться никому на глаза, нам следовало двигаться по склонам гор примерно половину пути — мы, собственно, именно так и поступали до сих пор — так мы проскочим между крестьянами на полях и пастухами на вершинах; еще он сказал, что пока мы не приближаемся к Акрам, мы будем более или менее в безопасности. Учитывая поведение Аристофана по отношению к его дочери, я не мог решить, следует ли принимать его советы за чистую монету, но альтернативы все равно не было. Он сказал, что до Катаны мы доберемся за три дня или даже меньше, если не заблудимся. Нас снабдили провиантом в количестве, более чем достаточном на три дня, и дали больше двадцати статеров мелкой монетой — в основном сиракузскими аретузами, которые ходили по всей Сицилии. Наша удачливость начала меня беспокоить — если не считать лекции о каменоломной промышленности, дела наши до сих пор шли подозрительно хорошо.

Эти страхи совсем одолели меня к полудню — настолько, что я поделился ими с Аристофаном. Не следовало бы этого делать.

— Это у тебя все хорошо, — сказал он. — Это же ты едешь верхом.

Я ответил какой-то грубостью, связанной с лошадьми, и снова погрузился в свои опасения. Они, возможно, обладали некоей профилактической силой, потому что в тот день нам удалось покрыть довольно большое расстояние, не угодив ни в какие неприятности. Мы нашли небольшую ложбину на склоне горы, чтобы переночевать, и пока Аристофан стаскивал сандалии, отчитываясь попутно о состоянии своих ног, я распаковал седельные сумки, стреножил коня и лег спать.

Едва проснувшись, я понял — что-то не так.

— Аристофан, — сказал я. — Где лошадь?

— Не знаю, — сказал сын Филиппа. — Она давно исчезла. Можешь попробовать отыскать ее, но я очень сильно сомневаюсь, что у тебя получится. Должно быть, вернулась назад в деревню. Думаю, ей там понравилось.

Я нахмурился.

— И как ей это удалось, если я лично стреножил ее прошлым вечером?

— Очень просто, — ответил Аристофан. — Где-то за час до рассвета я сам ее распутал.

— Зачем?

Аристофан пожал плечами.

— Затем, что собирался сесть на нее и поехать вперед. Меня уже тошнит от ходьбы. Но я споткнулся обо что-то в темноте, упал и она убежала. Я хотел тебя разбудить, чтобы попробовать ее поймать, но ты так мирно спал, что я не решился.

— Ну что ж, это охренеть как замечательно, — сказал я. — Теперь никому из нас верхом не ездить.

— Это я и называю демократией в действии, — сказал Аристофан. — Если я не могу ехать верхом, то и ты не поедешь.

Я швырнул в него камнем, но промахнулся.

Лошади, из-за которой мы ссорились накануне, больше не было с нами, поэтому мы стали спорить, кому что нести. Если вам довелось посмотреть или прочитать « Лягушек» , то вы уже знаете, как протекал этот спор, поскольку Аристофан украл и его, и потому нет смысла приводить его здесь.

Мы прошагали примерно три часа, когда Аристофан начал жаловаться на лихорадку. Я решил, что это еще одна вариация на тему багажа и не обратил внимания; но он так настойчиво ныл, что в конце концов я присмотрелся к нему повнимательнее и заметил тревожные симптомы. Это было последнее, в чем мы нуждались, и признаюсь честно, что я сорвался и наорал на него, хотя даже Аристофан не смог бы намеренно подхватить лихорадку просто чтобы мне досадить (по крайней мере, на Сицилии). Он не переставал спрашивать, что я собираюсь с этим делать, пока я честно не ответил, что не могу с этим поделать абсолютно ничего, кроме как держаться от него подальше, чтобы не заразиться самому. Он страшно оскорбился, и чтобы как-то его успокоить, я позволил ему пересказать сюжет пьесы, оставленной им в руках постановщика, которому были даны указания изменить ударные эпизоды в том случае, если они устареют к моменту представления. Пьеса, настаивал он, является вершиной его творчества (вершиной являлась каждая из его пьес), но на мой взгляд, это была какая-то чепуха — что-то насчет города в небесах и осажденных в нем богов. Я, однако, воздержался от комментариев, потому что ему с каждым часом становилось все хуже и он принялся бредить. Он трепался и трепался, забывая собственные слова и возвращаясь к одному и тому же снова и снова, и бы со всей охотой оглушил его камнем, чтобы ненадолго его заткнуть. В конце концов не осталось другого выбора, кроме как дать ему отдохнуть.